Современная финская новелла - Мартти Ларни

— Кто не ошибается, — сказал Трюггве.

— Но не считаешь ли ты, что, однажды обманувшись, становишься крайне осторожной, — сказала мама. — Поверишь во что-то новое, а оно потом окажется ничем не лучше прежнего.

— Что я всегда в тебе ценил больше всего, — сказал Трюггве, — так это твою вежливость. А знаешь, на что я обратил внимание еще тогда, много лет назад?

— Нет, — ответила мама. — На что же?

— На то, что у тебя красивые глаза. Как лесные звездочки — есть такой весенний цветок. Тебе и другие, наверное, об этом говорили.

— В первый раз слышу! — донесся из гостиной смущенно-радостный мамин голос.

«Ерунда какая-то, — подумала Ева, — даже слушать неинтересно». Взяв бутылки с соком и две соломинки, она на цыпочках проскользнула в свою комнату. Там она выдала одну бутылку Кирси и сообщила, что они сидят на диване и ничего страшного не предвидится.

Ева и Кирси медленно потягивали сок через соломинку.

— Сколько у вас комнат? — спросила Ева, не выпуская соломинку изо рта.

— Две, — печально ответила Кирси. — У вас квартира больше нашей.

— Да, пожалуй, — согласилась Ева.

— Но у вас не так уж много вещей, — продолжала Кирси.

— Часть вещей папа забрал, — сказала Ева. — Раньше тут на полу был ковер, синий с красным.

Был дождливый день, когда Ян и Пегги взяли машину и приехали за вещами. Мама ушла на работу, и Ева тоже была бы в школе, если бы не заболела. Поэтому Ян и Пегги очень удивились, застав ее дома. Ева лежала в постели с высокой температурой, под головой у нее было несколько подушек, потому что она захлебывалась кашлем. Голос у нее сел, и говорить она могла только шепотом. Ян сказал, что постарается как можно меньше ее тревожить, и что они все сделают очень быстро и тихо. Она слышала, как они ходили по квартире, как то и дело хлопала входная дверь. И каждый раз, стоило ей провалиться в горячечный сон, ее пробуждал стук открываемого шкафа или скрип выдвигаемых ящиков. Она не понимала, зачем они так тщательно все обшаривают — ведь Ян любил говорить, что ни одна вещь не стоит того, чтобы из-за нее переживать. «Что значит вещь, — сказал он как-то, — в сравнении с человеком!»

Тут в дверь заглянула Пегги и крикнула:

— Вот же он!

Ян, оттеснив Пегги, вошел в комнату.

— Спишь, малышка? — спросил он. — Я только возьму одну вещь, и все.

Тут он наклонился над ковром, синим с красным, и скатал его в трубку. Когда он уже выходил из комнаты с ковром на плечах, Ева вдруг вспомнила мамину просьбу. Она открыла рот, чтобы сказать, но у нее получился какой-то нечленораздельный хрип.

— Ева что-то просит, — заметила Пегги.

Ян обернулся:

— Что такое, родненькая?

— Ключи, — прошептала Ева. — Мама велела, чтобы ты отдал наши ключи. Они теперь не твои.

Ян выложил ключи из кармана на Евин письменный стол.

— Моя мама тоже все свои вещи забрала, — голос Кирси вдруг прервал ее воспоминания. — Только меня все никак не заберет.

Мама и Трюггве уже стояли в дверях комнаты. Улыбаясь, они говорили, как хорошо, что девочки подружились, и весной надо бы что-нибудь устроить всем вчетвером. «Например, поехать куда-нибудь на моей машине», — предложил Трюггве. «Или сходить на Боргбаккен», — добавила мама. Лицо Кирси выражало ту же тревогу, какую Ева ощущала в себе. Хотят ли они этим сказать лишь то, что сказали, или есть какой-то еще, тайный, им одним понятный смысл, который ты узнаешь только потом, когда им это будет нужно? Ясно лишь одно: ты перед ними абсолютно беспомощен, и что бы они ни решили, твоего мнения никогда не спросят. А если и спросят, то только для виду, а сами все равно сделают по-своему.

Когда Трюггве с Кирси ушли, Ева вспомнила, что она с самого их прихода начисто забыла о телефоне.

Вечером мама стала собираться к бабушке. Ева ходила за ней по пятам из спальни в ванную и обратно, и говорила, что одеваться не будет и вообще никуда не поедет. Потому что просто глупо встречать Новый год с теми же самыми людьми, с которыми только что встретили рождество, и вообще непонятно, почему бабушка не может обойтись без нее — там ведь будет еще мамин брат с сестрой и двоюродные братья и сестры. А если мама все-таки заставит ее туда поехать, то она, Ева, конечно, поедет, только там от нее никто слова не дождется.

— Мне кажется, тебе будет тоскливо одной! — сказала мама.

— Но Ян ведь обещал, что мы будем вместе, — возразила Ева. — Он в любую минуту может позвонить.

— Во всяком случае, он до сих пор не позвонил. А бабушка очень обидится, если узнает, что тебе было некуда пойти, а к ней ты не приехала.

— Но мне же есть куда пойти — к Яну!

— Знаешь что, — сказала мама, надевая пальто, — сейчас начало восьмого. Если Ян не позвонит до девяти, то ясно, что сегодня уже ничего не состоится. Обещай мне, что тогда ты вызовешь такси и приедешь к бабушке!

Ева пообещала, зная, что спорить бесполезно, и в тот же миг почувствовала облегчение: словно ей поставили некий предел, за которым уже можно не ждать.

«Опять снег пошел», — подумали Ева, выглянув в окно после маминого ухода. В полумраке гостиной горело только два маленьких елочных огонька. Их тусклый свет озарял лишь некоторых ангелов, а остальные терялись в тени колючих веток. Но включать все лампочки не хотелось, и она сидела в темноте вместе с елочными ангелами. Ничего другого не оставалось, как только ждать, пока позвонит Ян или пока пробьет девять.

«Мама с бабушкой вечно о чем-нибудь просят», — думала Ева. Как только им захочется чего-нибудь устроить, тут же и она нужна — а то без нее неинтересно. Они засмеют ее, скажи она, что хочет побыть дома, и притворятся, что не понимают почему, они вообще, кажется, изо всех сил стараются сделать вид, что у нее больше нет никакого папы. Как часто бывало, что Ян звонил именно тогда, когда мама с бабушкой ее куда-нибудь вытаскивали — всякий раз, не позвонив вовремя, он уверял ее, что звонил, но у них никто не отвечал.

Из-за бабушки и всех прочих Ян не пришел в ноябре к ней на день рождения. Она так просила маму устроить праздник только для троих — для Яна, мамы и Евы. Но мама сказала, что если уж устраивать праздник, то нужно звать всех, — поэтому-то все так и вышло. В конце концов Еве пришлось самой поехать к Яну за подарком. Он объяснил все так складно, как только он один и умел: он бы ни за что на свете не хотел, чтобы она грустила в свой день рождения, но Ева должна понять, как ему было бы там тяжело.

— Все они считают, что в этом разводе виноват я один, — говорил он. — А ведь ты знаешь, как ранит меня любая неприязнь. Ты же не такая, как они, малышка Ева, ты тоже очень впечатлительная!

«Все они уверены, что не должны делать ничего такого, что для них хоть чуть-чуть трудно», — думала Ева, слушая, как тикают секунды на ее часиках. Ян не может видеть маминых родственников, а мама не может видеть Яна. Пегги не желает ничего слышать о маме, а мама не может не говорить плохого о Пегги. Только она одна должна мочь все. Ее-то никто не спрашивает, хочет ли она видеть Пегги, которая ее терпеть не может, или маму Пегги — у той почему-то получается, что всегда были Ян и Пегги, и никогда — мама, Ян и Ева. Она одна должна не бояться того, что так тяжко для всех остальных.

Ровно в девять Ева поднялась и пошла одеваться. Такси она заказывать не стала, решив, что пойдет пешком до самого бабушкиного дома. Она побредет сквозь снег, сквозь новогоднюю ночь, сквозь опустевший город долгим кружным путем. А там все забеспокоятся, что она не звонит и не берет трубку. Вот она выйдет наконец на Петерсгатан, а все уже столпились у двух высоких бабушкиных окон, высматривая ее. Она поднимется наверх и скажет маме: ты ведь не оставила денег на такси. И мама тогда примется корить себя: надо же, совсем никакой памяти не стало; но ты же знаешь, что всегда можешь сама взять столько, сколько нужно.

Последний раз вошла Ева в гостиную и выключила лампочки на елке, оставив ангелов в темноте одних. Потом она погасила свет в передней, и дверь за ней захлопнулась. Освобожденной, наконец, от ожидания, ей оставалось лишь одно: идти.

Ханну Мякеля

Первый день лета

Перевод с финского Т. Джафаровой

Утром, на восходе солнца, море спокойно дремало под белым одеялом тумана. Чувствовалась жара, она наступила как-то сразу, он и не помнил, что лето бывает таким. «Значит, пришло все же, — думал Ветсикко, бегая трусцой вдоль берега, — целый год его дожидались».

Дома он сбросил пропотевшую одежду и долго стоял под душем. Хотел с вечера все заранее подготовить, а вместо того взял и отправился бегать. Такой уж у него принцип, — блюсти свое тело. Вошло в привычку, которая теперь сильнее его. Горячая вода навевала дремоту, и он, уже достаточно закаленный, пустил холодную воду. Под холодным душем долго не простоишь, Ветсикко окончательно проснулся.