Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2 - Сергей Кургинян

Потом революция начинает выкорчевывать корни Старого. Посмотрите, что творит при этом репрессивный аппарат! Как он освобождается в этом кровавом оргиастическом действе от всего на свете: морали, смысла, элементарной целесообразности.

Потом революция начинает внедрять Новое в поврежденную ею ткань Старого. Вот как она это делает! А еще вот так, вот так. Вас еще не стошнило?

А потом она пожирает своих детей.

А потом приходят к власти циники… В свои права вступает элементарный реализм. Помноженный на усталость масс и их отвращение, вызванное кровожадной жестокостью безумных вождей.

И что в итоге? Вы продвинулись вперед? В каком смысле? Докажите нам, что вы на самом деле не отброшены назад! И объясните нам, ради чего все это? Объясните — без частностей, на самом высоком, пусть бы и метафизическом, уровне. Объясните, чего хотят ваши драгоценные революционеры? Изменить Природу Человека?

А вы не понимаете, что это глупая, страшная, изуверская по своей сути и абсолютно неразрешимая задача? Ах, вы не понимаете… А мы вам и это покажем, и это!»

Каков вызов — таков и ответ. На рубеже веков завязалась почти беспрецедентная схватка между людьми, уже дозревшими до того, чтобы присягнуть не конкретной идее и не тому или иному импульсу Новой Идеальности, а истории как череде этих импульсов, имеющих очень разное и — по логике их чередования — взаимоисключающее конкретное наполнение. И людьми, дозревшими опять же до того, чтобы отвергнуть всю историю как череду подобных импульсов Новизны. Отвергнуть, опять же, не какой-то отдельный «нехороший» импульс, а всю «энергосистему», производящую импульсы.

В этот период, кстати, уже открыто произносилось все то, что потом начало стыдливо камуфлироваться с оглядкой на пресловутые нормы политкорректности. То есть дух исторической страсти открыто стал называться иудейским, еврейским духом. Порождением аутентичного и секулярно трансформированного мессианства. А тут еще и марксизм взошел на дрожжах этой — будь она неладна — истории. Слепому же понятно, откуда ноги растут!

Отвечая школе Тэна, Ромен Роллан и его очень на разное ориентированные сторонники (например, истовый католик Поль Клодель) заявили о верности духу истории и неотторжимому от этого духа революционаризму. Для Клоделя любимый герой, олицетворяющий этот (христианский, как он полагал, по генезису) дух творческой исторической обеспокоенности, — Христофор Колумб. Ромен Роллан же сосредоточивается на оппонировании Тэну в вопросе о содержании конкретной революции — Великой революции 1789 года. В серии своих драматургических произведений — «драм революции» и «трагедий веры» — Ромэн Роллан исследует страсть по исторической новизне с разных сторон. Но любимый герой Ромена Роллана — не Робеспьер и не Мирабо. Его любимый герой — Святой Христофор, несущий на своих плечах младенца по имени Грядущий день, то есть этот самый драгоценный, по мнению Роллана, дух исторической страсти по Новому.

Война сторонников истории и ее противников велась отнюдь не только на территории художественных образов, символов и метафор. Она велась и на территории строгой исторической науки. Что такое школа Анналов? Что такое «Апология истории» Марка Блока? Это именно война за право возлюбить историю как сверхтонкую пленку, рождающую раз за разом Новое Идеальное и позволяющую Святому Христофору нести на плечах младенца, Христофору Колумбу пускаться в путь, человечеству мучительно двигаться по пути, вехами на котором являются импульсы Нового Идеального.

В сладко-ядовитой песне известнейшего советского барда Бориса Гребенщикова «Комиссар» есть такие строки: «Комиссар, просто нам изначально дан выбор — история или любовь».

Творчество Роллана, Клоделя, Томаса Манна, Марка Блока и сотен других интеллектуальных подвижников, столкнувшихся на стыке XIX и XX веков с новым вызовом — вызовом отрицания всего духа истории, — посвящено доказательству обратного. «Революция как любовь», — говорит Роллан, показывая революционную жестокость и маразм «поедания своих детей» с беспощадностью, превышающей тэновскую. «И все же — революция как любовь. Горе тому, кто не понимает этого».

Ромен Роллан говорит об утесе, в который бьются волны истории. Да, они разбиваются об утес человеческой косности, и что? Упорство воли — залог победы Океана добра над Утесом зла. И нужно, чтобы волны дыбились одна за другой, «чтобы великое дело Конвента было доведено до конца».

Человеческая страсть откликается на конкретное Новое Идеальное. Она не может пока откликнуться на весь Путь с его Вехами. Да и сможет ли она сделать это хоть когда-нибудь? Гегель считал, что это произойдет уже после конца истории… Но тогда, если верить Гегелю и его последователям, исчезнет страсть. По крайней мере, не истории она будет в этом случае адресована. И не Великой Исторической Новизне.

Но есть два обстоятельства: одно общее, а другое, в общем-то, частное, — которые придают дискуссии по поводу исторической страсти особую актуальность.

Первое (общее) обстоятельство состоит в том, что вообще нет никакого кандидата на новоидеальную роль. Идет ли речь о том, что коммунизм оказался «вне исторической игры»? Или о том, что сама игра входит в ту фазу, которую Фукуяма назвал «концом истории»? Насколько этот «конец» органичен и может быть назван «концом», а не «убийством» истории? Как это связано с пресловутой «глобализацией»? Это абсолютно отдельная и невероятно важная тема. Здесь же для меня существенно указать, что это обстоятельство придает качественно иной характер полемике о духе истории и его роли для человечества.

Одно дело, когда Дух этот несомненно парит над Новизной, только что осуществившейся или готовящейся к осуществлению. И другое дело, когда этот Дух как господин Годо из пьесы Беккета «В ожидании Годо». Есть, кстати, вполне серьезные основания предполагать, что Сэмюэл Беккет в своей пьесе имел ввиду именно ситуацию, в которой человечество ждет Нового Идеала (он же господин Годо). Мальчик, предупреждающий человечество о том, что господин Годо опять не придет, — это неявная цитата из сюжета о Святом Христофоре. А оргия абсурда, которую человечество разыгрывает, узнав о том, что господин Годо опять не придет, олицетворяет собой отчаяние человечества в условиях исчерпания Старого и отсутствия Нового.

Но если это так, то фундаментальная ситуация «исчерпание Старого и отсутствие Нового» имеет свою внутреннюю динамику. Чем глубже будет исчерпание, тем острее будет реакция на него со стороны человечества. Смысл этой реакции вполне отражает слово «душно». Русские слова «душа» и «душно» созвучны не случайно. И вряд ли в языке могут быть столь далеко идущие случайные созвучия. Душе — душно в отсутствие смысла, который может ей дать либо пришедшее, либо готовящееся прийти Новое. Это беспокойство тем острее, чем глубже исчерпание Старого.

Сначала душе просто душно. А потом… Потом начинается то, о чем пел Высоцкий:

Спасите наши души!Мы бредим от удушья…

Он ведь не только (и не столько) о подводниках пел, не правда ли? Дефицит смысла, нарастая, порождает удушье. И тогда задыхающийся человек начинает благословлять все, что может его от этого удушья спасти, пусть даже и катастрофу. Революция и впрямь сродни катастрофе. То есть тому, чего надо избегать. Надо-то надо… Но буря, к примеру, — это природная катастрофа, между тем не только люди, но и звери в определенной ситуации не избегают ее, а ждут. Изнемогая от предгрозового удушья.

Душно! Без счастья и волиНочь бесконечно длинна.Буря бы грянула, что ли?Чаша с краями полна!

Некрасов неслучайно назвал это свое стихотворение «Из Гейне». В стихотворении этом, к Гейне никакого прямого отношения не имеющем, выражен тот дух мессианского беспокойства, который воплотил Гейне, наследуя определенную мессианскую еврейскую традицию. Но, будучи первоначально наиболее полно выражено в этой традиции, подобное беспокойство позже стало всечеловеческим. Это произошло по ходу того, как человечество приобщалось к Историческому. А значит, и мессианскому. Некрасов — поэт в высшей степени русский. Русский же мессианизм по своему накалу вполне сопоставим с еврейским. Отсюда, как мне кажется, апелляция Некрасова к Гейне.

А Горький с его «Буревестником»?

А вся мировая литература, в которой о невыносимости удушья говорилось с невероятной пронзительностью? Если от муки удушья спасает революция, то она и впрямь «как любовь». Как та жертвенная любовь, которая была призвана спасти человечество от невыносимости ада.