Флоренский. Нельзя жить без Бога! - Михаил Александрович Кильдяшов

В своих книгах и статьях «Логика Троичности», «Предстоя Святей Троице», «Пространственные построения в древнерусской живописи» он размышлял о «Троице» Рублёва, математическими методами доказывал истинность идеи Троичности.

Но в 1920-е годы работы и лекции отца Павла поставили его в эпицентр эстетических баталий. «Производственными мистиками» назвали его, Фаворского и Павлинова в журнале «ЛЕФ» за 1923 год: «Эта небольшая компания объявила войну всем группам и только себя считает подлинными художниками производственного искусства. Водятся они на графическом факультете и талмудят учащимся голову проблемами вроде: „Духовный смысл буквенной фигуры“ или „Борьба белой и черной стихий в графике“». К этому же времени относится саркастическая кричалка, приписываемая Маяковскому: «Во ВХУТЕМАСе — Флоренский в рясе».

Несмотря на то что друг и единомышленник отца Павла Владимир Фаворский в 1923 году стал ректором Мастерских, Флоренский после трёх лет преподавания уволился. Его дружба с этим талантливым графиком определила многое в становлении ВХУТЕМАСа: учебные программы и саму педагогическую концепцию они продумывали вместе. Но, как признавался Флоренский, говоря о своём лекционном курсе, «повторять то же самое мне стало не интересно».

И всё же более существенно, пожалуй, то, что разгоревшееся идейно-эстетическое противостояние не было борьбой Флоренского. В эту пору он боролся за другое: за духовное наследие, за чистоту веры, что было для иерея Павла, конечно, гораздо важнее.

Да и слишком много возникало вокруг противодействующих и очень мало оставалось содействующих. Копилась усталость от неимоверной нагрузки в разных сферах. Внешне бодрый, стойкий, неунывающий Флоренский писал тогда в своём дневнике: «Усталый прихожу домой, но есть почти не могу, ничто не лезет в горло. Ложусь спать, мгновенно от усталости засыпаю, а через короткое время просыпаюсь и не сплю или полу-сплю всю ночь. Сознаю, как быстро тают мои силы и, главное, душа. Сознаю, что умираю, если не физически, то душевно. И в агонии бьюсь о стены, ища отклика. Смертельная тоска овладевает мною, но некому понять это».

Однако уход из ВХУТЕМАСа не ослабил контактов отца Павла с художниками.

Портрет вечности

С ними Флоренский был связан не только во время работы во ВХУТЕМАСе, но и на протяжении всей жизни. Родители, дружившие с тифлисскими живописцами и прививавшие любовь к изобразительному искусству всем своим детям. Круг символистов, располагавший к диалогу поэтов и живописцев. Грабарь и Дервиз, с которыми Флоренского свела деятельность по сохранению Лавры. Художники, запечатлевшие Флоренского на Соловках. Эти разнообразные контакты порой ограничивались эстетическими спорами, порой перерастали в тесную дружбу и многолетнюю переписку, порой сподвигали к организации выставок, заседаний и журналов. Для кого-то Флоренский становился учителем и духовником.

Художники, которые оказались ему близки, принадлежали к разным школам, по-разному понимали взаимоотношения искусства и жизни, но для всех у Флоренского было общее мерило. Подсознательно, интуитивно оно присутствовало всегда, но наиболее чётко выразилось именно в 1920-е годы, когда на первый план вышли претенциозное «современное искусство», исповедники различных «-измов», среди которых Флоренский не находил единомышленников. Как своих он мог воспринимать только приверженцев всего подлинного, тех, кто в угоду форме не жертвовал содержанием, кто не отрекался от реальности, без которой невозможно выполнение главной задачи искусства — порождение символов.

В 1921 году Николай Чернышёв предложил Флоренскому вступить в недавно образованное сообщество художников и поэтов «Маковец». Отец Павел, даже не вникнув в эстетическую программу, неожиданно решительно ответил: «Мне всё говорит название, я с Вами». Не «Бубновый валет», не «Бескровное убийство», не «Ничевоки», не «Левый фронт», а «Маковец» — холм, на котором утвердилась Троице-Сергиева лавра, духовная вершина России. Избравшие себе такое имя не пустятся в нарочитые эксперименты, будут чужды эпатажа и провокаций.

Это упование оправдалось, когда в первом номере одноимённого журнала, издаваемого «Маковцем», появился манифест «Наш пролог», где говорилось, что новое сообщество видит своей миссией выход из кризиса, который сложился усилиями современного искусства, «исключившего сущность созидающего художника»: «Самый значительный из результатов, какого только достойна человеческая деятельность, требует объективного художественного созидания. Если жизнь и наука исследуют отдельные источники бытия, то только одно синтетически объективное искусство черпает из полной чаши его. Мы объективно переносим соотношение и связь вещей, представляя их именно такими, какими они понятны человеку, зная, что только в своей великой объективности образ не потеряет силы при всей дробности тёмных блужданий индивидуального чувства. Под объективным мы понимаем не безличие, не бесстрастную копию с природы, но искусство, прошедшее через творческое горнило властвующего над нею художника». Флоренский выступил в числе подписавших «Пролог» вместе с прежде знакомыми ему поэтами и художниками: Жегиным, Чекрыгиным, Комаровским, Симонович-Ефимовой, Хлебниковым и Пастернаком.

«Маковец» просуществовал до 1927 года, подготовив за это время пять выставок, цикл поэтических вечеров, издав несколько номеров журнала, где Флоренский опубликовал статьи «Храмовое действо как синтез искусств» и «Небесные знамения. Размышления о символике цветов». Наверняка своей «живостью», вдохновенностью, широтой и глубиной взглядов, устремлением к горнему журнал напоминал отцу Павлу «Богословский вестник» времён его редакторства.

Флоренский называл объединение «Маковец» «средоточною возвышенностью русской культуры, с которой стекают в разные стороны воды творчества». По своей созидательной силе он сравнивал его с тем, кто стал собирателем русской культуры на Маковце в XIV веке. Решительно выступивший против современного искусства, «Маковец» оказался не школой, не направлением, не течением, а непреложной сутью русского искусства, потому отечественная культура той поры вставала перед выбором между «Маковцем» и всем остальным.

Небольшая статья «О реализме», также подготовленная для журнала, была для Флоренского в определённом смысле программной. В ней он писал: «Реализм есть такое направление, которое утверждает в мире и в культуре, в частности в искусстве какие-то реалии или реальности, противополагаемые иллюзиям. Подлинно существующее противостоит в реализме только кажущемуся; онтологически плотное — призрачному, существенное и устойчивое — рассеиваемому скоплению случайных встреч. Закон и норма, с одной стороны, прихоть и каприз — с другой». Подлинность — вот тот критерий, то мерило, с которым отец Павел подходил к каждому художнику. Только реализм оказывался залогом художественного и духовного сближения с живописцами, графиками, скульпторами в разные периоды жизни отца Павла.

Подлинным реалистом в представлении Флоренского был Михаил Васильевич Нестеров. Их общение — это диалог не художника и философа, а философа и философа, художника и художника. На своих полотнах Нестеров изобразил то, о чём Флоренский писал в работах «Православие», «Троице-Сергиева Лавра и Россия». Нестеров восхищался отцом Павлом как мастером слова, внимательно следил за его духовным путём с той поры, когда прочёл «Столп и утверждение Истины», и с большим интересом вник в споры вокруг этой книги. Ещё не зная автора лично, в переписке с их общим другом Розановым он соглашался, что в среде интеллигенции появился небывалый, очень русский по