Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы - Паола Педиконе

– Да, случилось так, что Андрей потерял все свои документы (паспорт и вид на жительство). Он приехал ко мне в испуге, боясь, что нашедший документы отнесет их в советское посольство, а ему их не отдадут, чтобы заставить вернуться в СССР. Итак, он приехал ко мне, и я проделала свою работу. Я «увидела», как один человек находит документы и посредством направленной мысленной посылки внушила ему адрес Франко Терилли. Человек этот оставил себе деньги из бумажника, но документы подбросил Терилли.[78]

– Рассказывал ли вам Андрей о замысле фильма о Святом Антонии?

– Я этот фильм знаю наизусть. Но не могу о нем говорить; может быть, это должно остаться тайной.

– Часто ли он думал об атомной войне?

– Он ее не боялся. В большей степени он был обеспокоен тем, что люди тратят время по пустякам, уродуют нашу планету… Он улавливал само страдание земли; говорил, что в будущем она отвергнет своих сыновей, которые так неблагожелательно к ней относятся. Цветок – это не только растение; от цветка идет к нам особый вид энергии… Да, Андрей не боялся войны как таковой – он боялся людей, алчущих власти ради самой власти. Он очень надеялся на молодое поколение и обращался прежде всего к нему.

Часто он рассказывал мне о своих пророческих снах. Это были исповеди, поэтому я не записывала их, а теперь жалею.

Надо быть внимательным ко всему, что нас окружает, – вот его лозунг. Например, шкаф или диван – это атомы, организованные для определенной функции; но они могли бы стать телом, водой, деревом – в них есть космическая энергия, которую не надо тратить понапрасну. В этом смысле он осуждал философию слепого потребительства.

Человек может смотреть на мрак или на свет, ибо у него есть свобода выбора. «Повернись, посмотри на свет. Это просто, – говорил Андрей. – Человек забыл о своем божественном наследии, а это наследие принадлежит нам. Мы все – наследники короля в одежде нищих, больных, одиноких, замкнутых, отчаявшихся людей. Человек растрачивает себя по пустякам, забыв, зачем пришел в этот мир».

Что бы он ни делал, он никогда не вел себя поверхностно. Например, когда Андрей ел, было впечатление, что он переходит в еду, оживляет ее; он называл еду «пищей творчества». Он сильно чувствовал очистительное действие дождя; дождь убирает отрицательную энергию. Помню, однажды в мае мы гостили у него в Сан-Грегорио. Наступило ненастье, потемнело небо, хлынул невероятный ливень. Он стоял у окна, и мне казалось, что он и есть сама вода. После грозы небо стало удивительно синим. Он предложил подняться на холм. Мы шли больше часа, а, поднявшись, уселись на камне, и он взял наши руки – мои и Ларисы – и сказал: «Давайте почувствуем этот момент». Домой мы вернулись, полные энергии.

Я русского языка не знала. Его помощник назвал мне несколько слов во время первых лечебных сеансов, потом мы уже с грехом пополам объяснялись по-итальянски. Но, несмотря на языковой барьер, мы полностью понимали друг друга. По этому поводу он потом говорил: «Видишь, для человека нет барьеров. Мы не знаем языков, но все друг другу говорим и без ошибок, потому что мысли не деформируются фильтром языка».

Мы занимались с ним подготовкой экспериментов по измерению человеческой энергии с помощью специальной съемочной аппаратуры. К сожалению, идеи эти не были реализованы, а один из созданных нами приборов попал сейчас в крупную римскую больницу, где идут исследования СПИДа.

Он торопился. Порой, когда мы выполняли упражнения релаксации, он говорил: «Нет времени, я очень тороплюсь», на что я отвечала: «Успокойся немного. Может быть, тебе и не надо много времени. Может быть, ты за 24 часа сможешь сделать работу 24-х лет, успокойся. Он смотрел на меня, говорил «правильно» и приступал к занятиям».

И однажды он мне сказал: «Я все успею сделать».

– В одном из стихотворений Арсения Тарковского душа выходит из тела…

– Это называется биотрансформацией. Андрей просил меня помочь его маме, друзьям и нередко говорил мне: «Давай пошлем энергию этому человеку». Они и не подозревают, что Андрей посылал им свою энергию. Такой он был щедрый. Настоящий дар – тот, о котором не говорят вслух. Поэтому я его очень любила.

– И его нетрудно было любить, правда?

– Он стремился к тому, чтобы всем было хорошо. Он весь был – понимание. Он искал в людях лучшее и был убежден, что это лучшее – есть. «Все в нас заложено. Нужно только найти это в себе, а не искать снаружи». Говорил, что не надо никому подражать – каждый из нас единственный и неповторимый. Он не любил сравнений – не потому, что был горделив, а потому, что сравнения убивают: когда я сравниваюсь с другим, я не смотрю на себя, не открываю себя, не созреваю как личность.

– Представим себе, что Андрей Тарковский жив и вернулся в Россию…

– Он тосковал по родине, и в минуты особого напряжения я говорила ему: «Ну, ладно, если хочешь, возвращайся к своему народу». «Не в этом дело, – отвечал он. – Мой народ будет страдать, пока не пройдет тоннель между старой жизнью и новой». То, что произойдет в России, он предвидел. «Чтобы это скорее наступило, нужно, чтобы кто-нибудь принес себя в жертву, взял на себя часть ноши Христа». Конечно, Андрей не помышлял о подражании Христу, но он глубоко осознал его завет, и свое кино считал каналом передачи этого завета. У него были трудные периоды в жизни, порой полное безденежье, его искушала возможность быстро сделать фильм и заработать деньги, но он отказывался от этого. Он был такой чистый!

Думаю, что, вернувшись на родину, он организовал бы школу самоискания. Нам кажется невозможным преобразование мира, потому что мы живем в незнании себя. Андрей считал, что причина человеческих заболеваний – высокий уровень шума в мозгу. Слишком много мыслей обитает в голове «неподконтрольно». В нас живет опыт прошлого, мы – его дети. Андрей не отвергал этот опыт, но говорил, что мы не должны быть его пленниками. Взяв у прошлого уроки, мы должны идти дальше…

– На ваш взгляд, почему он не смог жить в России?

– Он страстно любил свой народ, ужасно тосковал – до слез, до физической боли. Но он не терпел ошейника, за свободу он был готов заплатить даже отлучением от своего народа. Должна сказать, что он очень любил Италию; ему было жаль, что итальянцы часто не понимают свою землю, этот последний уголок Эдема.

У него была тоска по тому, что потерял русский народ. Он опасался грядущих бедствий и беспокоился, предвидя освобождение народа. Он страстно желал этого освобождения, но знал, что на пути к свободе народ может совершать ошибки. Если в начале жизни на Западе он думал в основном о России, то в последнее время он расщепил свою душу между Россией и Италией: и ту, и другую надо было спасать путем самопожертвования.