Завтрашний царь. Том 2 - Мария Васильевна Семенова

Я бы смог?

Они вышли к упряжке, и дедушка-возчик подсадил Цыплю на оботура. Он скучал по семьянам, оттого чужую внучку баловал как умел. Пока мимо тянулся оболок, Гойчин очень тихо спросил:

– Тоже дядю Ворона вспомнил?

Особое покаяние

Когда-то дорогу к Чёрной Пятери чистили после каждого снегопада. Затихала метель, и новые ложки бежали с лопатами огоивать последние вёрсты. Обретали телесную крепость, нагромождая сугробы. А путник, завидевший над лесом Наклонную башню, вскоре спускался в этакий жёлоб с нечастыми боковыми проранами. И ехать легко, и двухсаженные стены являют мощь воинского пути. Это знал Ветер, это знал Лихарь. Правда, последние годы снег стало всё трудней побеждать. Жёлоб мелел. Укороченный, ныне виднелся лишь до тропки на боевой городок.

«Отсель не сойдём, – упёрся новый учитель. – Не то решат простецы – оскудело тайное воинство!»

На самом деле с гибелью Ветра иные вправду стали так думать.

Сегодня шепотники могли убедиться, сколь ошибались. Дорога лежала ровная. Выглаженная великим общим усилием. Возчик аж бородой повёл, как увидел. Мерно шагавшие оботуры взбодрились, ожидая стойла и корма. Задолго до знакомой тропинки встречь поезду стали выходить уноты воинского пути. Подбегали на лыжах, оружные, ладные, гордые. Братски здоровались с межеумками, сыновски кланялись стеню. Новые ложки притихли вконец. Вчерашние сироты, никчёмки, деревенские забитыши переглядывались: «Неужто и мы будем такими?»

Это они ещё не видали славы.

Одолев плавный поворот, поезд споткнулся.

Умолкли все голоса.

Впереди на дороге стоял всего один человек.

Очень легко и просто одетый, даже без шапки. Волосы бледного андархского золота трепал ветер.

– Источник… – позёмкой пролетело над поездом.

Ждали приветных слов, приказаний… Меж отвесных белых стен вспорхнуло пение дудочки. Идя в поезде, новые ложки учили хвалы, но таких прекрасных не слыхивали. Возносящих, зовущих, крылья дарующих… А когда показалось, что восхищение достигло предела, через край жёлоба хлынули молодые слаженные голоса:

Он любил мальчишкам повторять:«Не забывайте МатьПочитать,Прославлять,Защищать…»

Хотён подошёл прямой, торжественный. Скрестил с Лихарем локотницы. Преклонил колено. Лихарь его поднял за плечи, как отец сына после разлуки. Повернулся, повёл в крепость.

У лихих людей он забиралИ в сердце принимал,Обучал,Наставлял,Распрямлял…

Поезд, конечно, встречали не одни котляры. Ротозеи сбежались со всей круговины, из повинных Чёрной Пятери затонов и острожков. Любопытные парни, даже своевольницы-девки. Иные, как водится, сорвались без родительского благословения. Этим не миновать хворостины, когда вернутся домой. Но можно ли удержаться? Пропустить случай, коего не будет ещё семь годков, а может, и десять?

Девки лупили глаза на Хотёна, на Беримёда с Бухаркой. Сила и удаль, идущие широким плечом!

– Я сопливыми их видал, – долетело хвастовство усатого гнездаря. – Ныне, глянь, кто державец, кто ажно стень!

Дома сидели, кажется, лишь Недобоичи, но о них ли тужить.

– Дурни мы с тобой, – тихо сказал Гойчин.

– С чего ещё?

– А с того, что сестрёнку в крепость ведём.

Ирша померк, задумался. На орудье они исполнились дерзости. Уверовали в себя. В то, что Цыпля за ними надёжна. А вот Лихарь встал на дороге… и вся их защита явилась утлой ветошкой, ветром колеблемой.

Ох, дурни.

– Верных молодцев сыскать, – озирался Гойчин. – К бобылке чтоб увезли…

– А не примет омёха? Ну как гнев не иссяк?

– Тогда…

К Лыкашу на поварню – и врать, мол, Шерёшка прислала. Державец бобылку не позабыл, да и тень Ветра ещё ограждает бывшую узницу. К тёте Надейке в Дозорную, в клетушку на третьем жилье. Служить, краски тереть. Лихарь тётю Надейку держит нетуго, она ему гораздые картины источит…

Так себе броня, но где лучшую взять?

Острожане, достойные позаботиться о Цыпле, всё не попадались на глаза воронятам. Вот по правую руку открылось устье тропинки к воинскому городку… Ирша метнул взглядом. Ух ты, кто приехал! Знакомая гнутая сошка, надвинутый вдовий плат, клокастая нагольная шуба! А за спиной – те самые лучшие лыжники. Успели, стало быть, обернуться. И мудро навестили шабровку.

– Вышло чудо из печуры, – только произнёс Ирша.

– От стервоядцев приняла, – благоговейно выдохнул Гойчин.

Заметила их Шерёшка? Даже не посмотрела. Все глаза у неё были для прилежно шагавшего коренника, для рыжего росомашьего кожушка на заиндевелом хребте. Вот шагнула вперёд. Ещё шагнула, ещё. Оступилась, выронила клюку. Цыпля сиганула с высокой спины, минуя оглоблю. Кинулась. Шерёшка ничего не сказала, лишь обняла.

– Тот раз отступника вешали. Страсть великая, – с важностью вспоминал усатый мирянин. – Будут ли ныне ради Владычицы святую казнь вершить? Вот знать бы!

Скажи кому, что прежде сквозь туман зеленца, хоть и смутно, виднелась вся крепость! Теперь на белом берегу лежал белый клуб, плотный, непроницаемый. Длинный хвост завивался, истаивал в вышине. Наклонная башня торчала воздетым пальцем в серебряном тяжёлом перстне. Сегодня ветер был не с той стороны, но скоро новые ложки услышат, как она воет.

С Дозорной закричал рог.

В пелене, таившей ворота, Гойчину помстился Шагала. Мелькнул и пропал. Гойчин исполнился невнятной тревоги…

И тут сани окончательно встали. Возчик тщетно слал вперёд оботуров. Упрямые тягачи рыли копытами снег, не двигаясь с места. Потом взялись надсадно реветь.

Есть запах, который тонко чувствуют оботуры. Которого боятся. На который даже под кнутом не сразу идут.

Запах крови…

Гойчин вспомнил «особое покаяние», назначенное Пороше. Сразу стало холодно в животе.

Порошу воронята никогда не любили, но… неужто казнят за оплошку на шегардайском орудье? Новым ложкам в страшное назидание?

Всё сущее отдалилось, из тумана вышли призраки, чтобы обступить воронят.

Смерть Ивеня мерещилась всей крепости, но их при том не было.

И дядя Ворон без них умирал. Не спасённый. Не ждущий в далёком и зыбком Нетребкином острожке.

И что ж… ещё Пороша теперь? Матерь Всехсиротская, делать-то что? И можно ли сделать?..

Явь надвигалась неумолимо.

Жаловался под валенками снег. Скрип-скрип… скрип-скрип…

Лихарь шага не замедлил. Скрылся в тумане.

Выбежали робуши, схватили за носы оботуров, повели прочь.

Гойчин оглянулся на храброго Иршу, тот сквозь кожух стиснул его руку и ничего не сказал.

Новые ложки спешили мимо, втягиваясь во мглу. В крепости их ждал учитель, грозный, могущественный, пока непонятный. Там батюшка стень, суровый, вроде незлой. Там поют чудесные песни. Туда, говорят, входишь сопляком, а становишься…

Вот поредела завеса. Взгляды метнулись к дереву казней. Ирша медленно выдохнул, за ним Гойчин.

Под деревом было пусто.

Не корчилось кровавое тело, не леденела от ужаса малолетняя стайка. И Лихарь не поднимал заряженный самострел.

Ропот и пение неслись со двора. Правда, волшебная голосница, встретившая поезд, так в лесу и осталась. Усердные глотки блажили старую обращённицу. Знакомую, безыскусно-простую.

Жил он распутно, с воинской добычиДевок дурных в кружале угощал.Шёлк и парча бывали за обычай,Только не стало и рваного плаща…

Дядя Ворон называл обращённицы безразличными. Это оттого, что от песни к песне различий вправду было немного. Горстка слов про негодную жизнь, потом чудо прозрения – и длинная хвала Справедливой. Поговаривали, юнцом дядя Ворон смешно перелаживал те хвалы…

Сегодня пели об искуплении тщеславного воина. Воронята переглянулись и следом за новыми ложками