Воспоминания - Аполлон Григорьев

— О! — простонал молодой человек, сжимая голову руками.

— Вы забыли, что любовь не любовь, если она разделена, — продолжал Званинцев, — больше еще, вы забыли, что любовь делает свободного человека рабом, который повсюду волочит за собою свою цепь… вы забыли это все, — а я это знал и знаю.

— И что же?

— Всякому дано действовать по силам. Я отрекся действовать, — я предоставляю людей их собственному произволу. Чему устоять — то устоит, чему погибнуть — то погибнет.

И, взявши шляпу, Званинцев тихо вышел из комнаты…

. . . . . . . . . .

Пойдемте теперь со мною, читатель, в один из самых отдаленных переулков Литейной части, в низенький, наклонившийся немного набок домик, выкрашенный дикою краской, снабженный даже ставнями у окон, как будто нарочно для того, чтобы живее напоминать подобные же московские дома. Кругом его, тоже для большего сходства, пустыри и огороды, но в этих пустырях и огородах слышится не размашисто-заунывная песня русского человека, а несносный чухонский вой.

В этом домике жил Александр Иваныч Брага, приятель Севского, тот самый Александр Иванович, вследствие слов которого автор этого рассказа когда-то познакомился с Виталиным, о чем в свое время и в своем месте рассказывал своим читателям.

Комната, в которой жил Александр Иванович, была пуста и мала; все в ней дышало каким-то вечным приготовлением к путешествию, в ней не было ничего, кроме кушетки, стола подле нее и чемодана, который валялся в углу. Над кушеткою висела пара пистолетов; сам Александр Иваныч лежал на кушетке, в ермолке, прекрасно вышитой серебром по бархату, которой он не покидал никогда дома. Эта ермолка да чубук с бисерным чехлом пользовались особенной его привязанностью, хотя ермолка порядочно уже поистаскалась, а из чубука Александр Иваныч никогда не курил, предпочитая трубке сигару. Было ли это воспоминание о какой-нибудь хорошенькой кузине или подарок бедной обольщенной невинности — и когда и как подарены были, этот чехол и эта ермолка? в светлый ли праздник, вместе с поцелуем свежего, розовенького ротика, за семейным ли самоваром, с первой чашкой чаю, налитого миленькой девочкой с заспанными глазками, в день ли ангела, при страстной записке с орфографическими ошибками? Дело в том только, что чехол и ермолка были драгоценностями для моего приятеля, они с ним не расставались давно уже, с турецкого похода, в котором он служил волонтером и для которого он в первый раз покинул кров родимого украинского хутора. Зачем он его покинул? зачем не дал он овладеть собою лени и беспечности южного человека?

Александр Иванович лежал и читал, в десятый раз, кажется, письмо знакомого гвардейского офицера, делая карандашом на довольно широких полях почтового листка в четвертку остроумные замечания, вроде следующего, по поводу упоминания в письме херсонского трактира: «Херсонский, — отметил Александр Иваныч, — трактир вовсе не дурной — бильярт только крив немного», потом по поводу слова спустил — хотел было спросить: «в коротенькую?» но, увидавши, что слово «спустил» было употреблено в другом отношении, только презрительно улыбнулся. Углубившись в чтение интересного письма, он и не видал, как отворилась дверь и как вошел к нему Севский.

— Здравствуйте, Александр Иваныч, — сказал ему молодой человек, — я вас насилу нашел.

— А, Дмитрий Николаич! Добро пожаловать! — весело приветствовал его Брага, спуская ноги с кушетки и приглашая Севского садиться… — Что это с вами, мой милый, вы так бледны, — продолжал он, смотря пристально на молодого человека, — уж не нужен ли я?

— Да, да, мой добрый друг, вы мне нужны, очень нужны, — отвечал с жаром Севский, крепко пожимая его руку.

— Вот оно что! — с невольной радостью перервал Брага, и рука его протянулась к пистолетам.

— Нет, не за этим, — сказал Севский, останавливая его руку.

— А! не за этим еще!.. — так зачем же?.. — почти с досадою проговорил мой приятель, — на кой черт я гожусь еще?.. Скажите, — продолжал он, — отчего я не вижу вас более месяца?.. да, именно больше месяца, с того самого вечера, когда на балу у Мензбира вы готовы были съесть Званинцева?

— Званинцев — человек благородный, Александр Иванович, — принужденно отвечал Севский.

— А! так это правда? — быстро перебил Брага.

— Что правда? — с смущением спросил Севский.

— Да то, что я слышал, — с досадой отвечал Брага, — что вы женитесь на Лидии.

— Это правда.

— Что, Званинцев уладил ваши дела?

— Да.

— Что, он вам дает выгодное место? — спрашивал Александр Иваныч с возрастающим негодованием.

— Все это правда, друг мой, — отвечал Севский, грустно склоняя голову.

— Так зачем же нужен вам я?.. — сказал Брага с ледяною холодностью.

— Я несчастен, я болен, Александр Иванович, — с нервическою дрожью говорил Севский, — я пришел к вам, потому что вы человек, потому что у вас есть сердце.

Брага махнул рукою…

— Ну! — сказал он наконец, — я ведь это знал… да что с вами будешь делать? тряпка вы, а не человек, ребенок, бесхарактерное существо, которому непременно нужно кого-нибудь, кто бы его водил за нос. Эх! — продолжал он вздохнувши, — говорил я вам, что эта девчонка…

— Александр Иваныч! — прервал Севский.

— Ну!.. хоть не говорил я вам по крайней мере, что малейшая уступка с вашей стороны Званинцеву унизит вас, погубит просто. Не говорил ли я вам, что я знаю этого человека, что я его ненавижу столько же, сколько я люблю вас, мой бедный друг, мой добрый ребенок. И хотите ли вы знать, за что я его ненавижу?

Севский молчал, Брага закурил регалию и закашлялся.

— Я давно не вспоминал об этом, я не говорил никому об этом, — начал Брага, — но ведь должны же вы убедиться, что в этом человеке, что в этих людях нет сердца, вовсе нет сердца. Умирайте от жажды подле него, он не подаст вам пить, — его слова довольно будет для того, чтобы спасти человека от позора, и он этого слова не скажет… Видите ли, я был еще почти ребенком, когда вступил в волонтеры — ну что еще?.. мне было восьмнадцать лет, только восьмнадцать лет… у казначея полка, где я служил, была жена… черт задави мою душу, если я забуду когда-нибудь эту женщину… Волосы, что это за волосы: густые, смоляные волосы, которые только целовать бы, целовать бы целую жизнь! Эх!

Брага ударил кулаком по столу.

— Муж был стар, — продолжал он с возрастающим жаром… — она меня любила, черт меня побери — как я ее любил… В это время мы встретились с Званинцевым… он был переведен к нам из другого полка, он был уже штаб-ротмистром, и недавно получил Георгия… Я скоро заметил, что моя казначейша о нем расспрашивает. Опять повторяю: я был молод и, следовательно, глуп, как пешка… до сих пор не прощу себе глупости и подлости, которую я тогда сделал… Я зашел к Званинцеву, с которым еще едва был знаком. Зачем — вы думаете? эх! мне даже теперь стыдно.

Брага закрыл лицо руками и молчал с минуту. Лицо его горело.

— Я ему сказал: вы честный человек, штаб-ротмистр?.. Он только насмешливо посмотрел на меня, но не сказал ни слова. Тут бы мне и остановиться! так нет, черт меня дернул за язык. — Любили вы? — спросил я его. «Может быть», — отвечал он зевнувши. Я сказал ему все. — Что же из этого мне? — спросил Званинцев… Остановиться было уж нельзя — я продолжал: Званинцев расхохотался… «Ну, — сказал он, насмешливо улыбнувшись, — вы поступили ужасно неблагоразумно, молодой человек, — почем бы я знал, что ваша казначейша мной интересуется? благодарю вас за новость, а мне, признаюсь, стало уж скучно здесь без дела…». Вспомните, что всякую новую, мерзость, которую этот человек сделает, он называет делом… Я вспылил, я предложил ему драться. «Извольте, — отвечал мне спокойно Званинцев, — но вспомните, что я не обязан скрывать причины, которая заставляет вас драться…». Я замолчал, я был уничтожен этим бесстыдством, для которого не свята даже честь женщины. — Я вас презираю, — сказал я наконец. «Как угодно», — отвечал он, спокойно закуривая сигару… Я вышел.

— И потом? — с трепетом прервал Севский.

— Потом! — Брага махнул рукою.

— Ваша казначейша? — спросил молодой человек.

— Ушла от мужа.

— С вами?

— С ним.

Брага долго смотрел в потолок.

— Я встретил ее здесь, — медленно, как бы с трудом проговорил он через минуту… — Встретил так, что кровь прилила у меня к сердцу, когда я ее увидел… Вот до чего довел ее этот человек… Понимаете ли вы теперь, что у него нет сердца, что для него нет никаких границ?

Севский молчал, с отчаянием ломая руки.

. . . . . . . . . .

В этот день у Мензбира был один из обыкновенных карточных вечеров; в половине восьмого зеленые столы были уже открыты. Мензбир, потирая руки, похаживал по желтой комнате и беспрестанно смотрел на часы. На лице его заметно было беспокойство, смешанное с каким-то страхом.