Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения - Андрей Ильич Фурсов

В нынешней форме организации научного знания история любых систем моделируется по образцу и подобию капиталистической (кстати, только так мы можем иметь одну «надсобытийную» историческую дисциплину). Но социальные системы бывают разные, и далеко не во всех из них господствует линейное время. Вообще противопоставление Европы и неевропейских обществ носит не вполне корректный характер, поскольку между «неевропейскими» обществами, например, Китаем и Индией много различий. Тем не менее, в двух, но очень важных отношениях, а точнее, в одном, но двуедином Европа действительно противостоит «остальному» миру – линейное время и социально (институционально) фиксируемый субъект (субъектность существует во всех обществах, однако далеко не всегда она и её носитель фиксируются социально, часто субъектность растворена в системности, именно это облегчило Западу аналитически десубъективировать Восток в ходе и посредством операции «ориентализм»). Система линейного времени, общество с социально фиксируемым (а с возникновения христианства – индивидуальным) субъектом требует для описания и концептуализации принципиально иных форм, чем систем циклического («одноплоскостного») времени; первые и вторые требуют принципиально различных научных языков (понятийных аппаратов) для концептуализации. И – повторю – эти языки невозможно создать в рамках существующей системы знания. Необходима иная система знания, где, например, изучение капитализма посредством ЭСП комплекса станет частным случаем дисциплины о Западе – оксидентализма.

ЭСП комплекс должен занять своё место внутри оксидентализма, но не непосредственно, а как элемент дисциплины, изучающей капитализм как целостную, а не раздробленную на отдельные сферы, систему. Разумеется, капитализмоведение с необходимостью выйдет за рамки оксидентализма, поскольку капитализм как мировая система со временем включила в себя огромный массив неевропейских обществ, превращая их в свои функциональные элементы (органы), а кое-где насаждая и капитал-субстанцию. В этом плане «капитализмоведение», будучи под одним углом зрения, частью оксидентализма, под другим углом оказывается намного шире этого последнего и вообще любой другой дисциплины подобного рода; капитализмоведение, изучающее мир последнего двадцатипятилетия вообще превращается в историческую глобалистику, и мы получаем комплекс дисциплин, соотносящихся друг с другом по принципу «кругов Эйлера», причём круги эти – различного диаметра.

Так же как оксидентализм, необходимо и россиеведение – дисциплина, изучающая социально-историческую природу России как тотальности-континуитета. Теоретически в одном ряду с россиеведением и оксидентализмом должна занять своё место дисциплина востоковедения (ориентализма). Проблема, однако, в том, что если цивилизационно (в широком смысле термина) Запад – один и Россия – одна, то одного-единственного Востока нет. «Восток» – это комплекс нескольких крупных цивилизаций, которые объединяет лишь то, что они Не-Запад и что для большинства из них характерно одноплоскостное развитие без качественных рывков с середины II тысячелетия до н. э.: вместо европейской смены одной системы другой посредством великих социальных революций, на которые приходится добрая четверть античной и европейской истории, на Востоке мы имеем переход одной и той же системы из одного состояния в другое.

Ясно, что каждую из крупных цивилизаций можно адекватно концептуализировать на основе рационализированной формы её собственного, а не чужого языка, что с необходимостью потребует различных самостоятельных дисциплин. Разумеется, речь не идёт о том, чтобы создавать отдельную науку для каждой страны – это был бы уход в эпистемологическую версию «дурной бесконечности» Гегеля. Но и некое монолитное востоковедение малопродуктивно. Речь идёт и не о нескольких десятках, и не об одной дисциплине, а о нескольких, связанных между собой такими метадисциплинами, как системноисторическая компаративистика, историческая глобалистика и т. п. Только в виде нескольких, адекватных по понятийному аппарату, методологии и внутренней конструкции изучаемому объекту дисциплин анализ афро-азиатского мира обретёт свой законный объект (точнее – объекты) исследования, который до сих пор лишь декларируется. Только таким путём нынешнее востоковедение сможет пройти между Сциллой идиографизации (с филологическим уклоном в семиотической обёртке) и Харибдой раскассирования на экономику Востока, социологию Востока и политологию Востока.

Ну а что же собственно история? Как возможна она не в качестве гносеополя, вытесненного в изучении событий и вещей и превращённая чуть ли не в «архивную археологию», а в качестве социальнонаучной дисциплины? Думаю, что она возможна в качестве таковой как история социальных систем (я сознательно не использую в данном случае термин «цивилизация»: каждая цивилизация есть социально-историческая система, но не каждая историческая система есть цивилизация; например капитализм, Россия, коммунизм, глобальная система как системы цивилизациями не являются). Такая дисциплина, помимо прочего, автоматически устраняет, снимает противоречие между теорией и историей (а следовательно, раз и навсегда ставит крест на дилемме «номотетические науки – идио-графические науки»).

Дело в том, что у каждой системы – свои особые природа и закономерности развития, и если писать не событийную, а долгосрочную или хотя бы среднесрочную историю, то необходим предварительный теоретический анализ данной системы. Так теория встраивается в историю и наоборот и мы получаем историю системы как длящееся настоящее – о прошлом системы можно сказать только в случае (и после) её социальной смерти. История социальных систем должна принципиально отличаться от истории в нынешнем её состоянии. По сути это должна быть другая наука – историология. На первый взгляд это странный термин. Есть «история», есть «историография», а тут вдруг историология. Зачем? За делом. Если под «историографией» понимается наука об изучении истории, история истории как науки, то наука, изучающая историю, тоже называется «историей», т. е. в случае с этой дисциплиной произошло терминологическое смешение бытия и (со)знания об этом бытии. На первый взгляд, это не создаёт никаких проблем. Однако – «вначале было Слово», и слово, название многое определяет.

Многие историки до сих пор пишут историю в ранкеанском, идиографическом духе – описывают факты (жизни прошлого) «как они есть». При этом забывается, что научный факт и факт эмпирический суть разные вещи: научный факт – это не дискретный кусок реальности, а эмпирический факт, включённый в ту или иную научную схему, вне научной теории нет научных фактов. Вне теории историк может лишь описывать эмпирическую реальность, отвечая в лучшем случае на вопрос «как», но не «почему», не будучи в этом случае способным ни объяснить суть изучаемого, ни поместить то или иное событие (явление, структуру, процесс) в причинно-следственный ряд, что и составляет задачу науки, научных дисциплин – всего того, что оканчивается на «-логия».

Ясно, что «какальная» (условно – «ньютоновская») история в «-логию» не попадает, а «почемукальная» (условно – «аристотелевская» и «постклассическая» одновременно) попадает. Введение термина «историология» представляется необходимым, чтобы чётко различать традиционную, конвенциональную, описательную историю, специалисты по которой когда-то оставляли обобщения истмату, а сегодня – социологам, экономистам, политологам, забывая две важные вещи: во-первых, далеко не все социальные системы членятся по принципу дифференциации буржуазного общества – на экономическую, социальную