Чаша цикуты. Сократ - Анатолий Домбровский

   — Прекрасная речь, мой Лисий, но для меня неподходящая.

   — Как же прекрасная речь может быть для тебя неподходящей? — резонно заметил Лисий.

   — А вот так, — ответил ему Сократ, возвращая свиток с речью. — Разве и прекрасные наряды не были бы для меня сегодня неподходящими?

В одном Лисий был прав, сочиняя речь: афиняне любят лесть.

Сегодня Сократ надел новый хитон, но от нового плаща, который подарил ему Критом, отказался, сказав: «Если я мог жить в старом плаще, то и умереть в нём смогу».

Старый привычный плащ. Чёрный. Укрыться им — и умереть...

Хулу на Сократа возводили глупые, сильные, злые, честолюбивые, порочные, трусливые, жадные, ничтожные, продажные — и он смеялся над ними, презирал их, даже ненавидел, клеймя их словами Гомера: перед мудрым Одиссеем глупая чернь должна молчать.

Сначала Сократ обиделся и на Аристофана за то, что тот наговорил о нём в своей комедии «Облака» много вздора и небылиц. Но потом простил Аристофана, а позже крепко подружился с ним, объясняя перемену своего отношения к поэту тем, что тот вывел в комедии не его, не Сократа — философа, любителя мудрости, а софистов, мнимых мудрецов, каковым афинянам представляется порой и Сократ. И всё же с той самой поры, как была поставлена в театре Диониса комедия «Облака», о нём заговорили как о богохульнике и развратителе молодёжи. Это там, в «Облаках», о нём впервые сказано, что он не признает богов Олимпа, а обожествляет облака, что он «проповедник тончайшей чепухи», обучает юношей, как выдать ложь за правду, как выскользнуть из рук кредиторов и поколотить родителей, если те скупы чрезмерно.

Да, таким он мог бы быть, когда б и впрямь был софистом. Но он не софист. Подобно Пифагору, он называет себя философом, любомудром, искателем мудрости, её почитателем. Он ничему никого не учил, а только вместе с другими, беседуя, пытался докопаться до истины, которая, как дар Божий, записана в человеческой душе. А если и учил чему-то, то только тому, как надо учиться и почему, познав себя, человек познает всё мироздание. Он с любовью принимал истину, помогая ей родиться, выбраться из хлама ложных мнений и предрассудков с помощью искусства беседы, которое он называл повивальным искусством, тэхнэ маевтикэ.

Страсть овладеть этим искусством пробудилась в нём давно. Однажды кто-то рассказал ему, что философ Анаксагор утверждает, будто всему в мире сообщает порядок и служит причиной Ум. Сократу это очень понравилось: значит, можно выйти из любого затруднения, если всему причина Ум, рассудил он, а не воздух, огонь, вода, эфир, как говорят другие мудрецы. Размышляя тогда об этом, он пришёл к выводу, что всему причина не просто Ум, а божественный Ум — источник всего. А потому, чтобы познать мир, надо познавать не предметы мира, а их источник, который предшествует им и существует сам по себе как понятие, как принцип, как идея. А вещи, предметы мира потому являются такими, какими они существуют, что причастны этим понятиям, принципам, идеям. Прекрасные вещи причастны прекрасному самому по себе, благие деяния — благу самому по себе, великие поступки — великому самому по себе. И так — всюду и всегда. И в человеке всё обусловлено божественными причинами, а душа его — божественным разумом. И кто познает себя, тот познает божественный разум и всё мироздание. В этом, и только в этом, великий смысл изречения, начертанного в Дельфах на стене храма Аполлона спартанцем Хилоном: «Познай самого себя». Это самый надёжный путь познания. И единственный. Не через пророчества, гадания, приметы, знамения и сны — хотя и этим пренебрегать не надо, — а через познание самого себя, своей причастной божественному разуму души. И человек настолько добродетелен, насколько приобщился к божественной мудрости. Добродетелен Философ. Он стоит между Богом и людьми, погрязшими в невежестве и, стало быть, в пороке. Невежество — самый ужасный порок, потому что является самым страшным оскорблением Бога. А ведь и надо-то всего, чтобы человек вспомнил о прежних знаниях, которыми насытилась его вечная душа в бесконечных странствиях по этому и тому миру, видимому и невидимому... Философия достойна любого трона, а философ — любой короны. Миром должны править знающие...

— А не бобовые вожди! — выкрикнул Сократ и рассмеялся.

XI

Первой навестила его в тюрьме Ксантиппа. Тюремщик разбудил Сократа:

   — Уже светает. К тебе пришла жена.

   — Хорошая ли погода? — спросил Сократ, поднимаясь со своего тюремного ложа и потягиваясь.

   — Хорошая. Всю ночь светили звёзды, да и теперь небо ясно.

   — А в каком настроении моя жена?

   — Она плачет. Привести?

   — Да, приведи. Это моя жена: в хорошую погоду может плакать только она. Но окажи мне одну услугу, — попросил Сократ, — не оставляй меня с женой слишком долго. Никакими словами нельзя изменить погоду, и никакими словами я не смогу утешить жену... Понял ли ты, о чём я тебя прошу?

   — Понял, — ответил тюремщик. — Но жену можно утешить иначе, — усмехнулся он. — Или, кроме слов, у тебя для утешения жены ничего нет? Если есть, я стану приводить её к тебе каждый день, но, сам понимаешь, за плату. Много не возьму, — поспешил добавить тюремщик.

   — А за то, чтобы выпустить меня отсюда, ты взял бы много? — спросил Сократ. — Во сколько ты оценил бы мою свободу?

   — Ты получишь её бесплатно, — сказал тюремщик. — Правда, для этого тебе придётся отправиться на тот свет. На том свете, говорят, лучше, чем здесь. Ты что-то об этом знаешь?

   — Скоро узнаю, — ответил Сократ.

Конечно, Ксантиппа плакала. Что ещё могут женщины, когда их настигает беда? Они плачут. Но слёзы ничего не могут изменить. Египтянки собирают свои слёзы по покойникам в прозрачные колбочки, чтобы потом похвастаться перед знакомыми и родственниками, как сильно они скорбят. А некоторые из них, надо думать, доливают в эти флакончики воду, потому что притворщицы и обманщицы. Ксантиппа к таким женщинам, разумеется, не принадлежит. У неё дурной характер, но добрая и честная душа.

Всё осмотрела, обо всём расспросила, попробовала воду из кувшина, отломила кусочек тюремной лепёшки, пожевала и выплюнула, поставила на камень свою корзинку со снедью и снова заплакала.

   — Не надо, Ксантиппа, — попросил её Сократ. — Не последний день видимся, ещё наплачешься. Но главное я должен сказать тебе уже сегодня: никуда не ходи, никого за меня не проси, ни перед кем не унижайся, не докучай напрасными требованиями нашим друзьям. Смысл этой моей просьбы в том, что ничто уже не сможет изменить мою участь.

   — Дурак, старый мой дурак, — беззлобно запричитала Ксантиппа. — Что ты вбил себе в голову, почему упрямился, не послушался умных советов, отказался от защитительной речи Лисия? Какая участь, какая судьба? Тебя просто подловили, как глупого зайца. А ты полез на рожон. Они только и ждали этого, потому что сами не смогли бы убедить судей в твоей виновности. Ты им так помог, ты так уж постарался, что даже твои сторонники проголосовали против тебя. Архонт-басилевс сказал, когда тебя увели в тюрьму, что ты не философ, а самоубийца. Зачем, Сократ? Зачем?

Когда человек стар, он время от времени думает о смерти, хочет ли он того или не хочет. Ксантиппа тоже уже не молода, но, кажется, мысли о смерти её ещё ни разу не посещали. Хорошо это или плохо — никто не знает. Но вот что важно и несомненно: человек должен понимать, что смерть неизбежна, что это — единственное серьёзное дело в жизни. А Ксантиппа этого не хочет понять. Она думает, что человека уносят в могилу либо болезни, либо раны, но что и болезней и ран, если постараться, можно избежать. И вот он, Сократ, не постарался, хотя мог бы, и в этом виноват. Бедная, бедная Ксантиппа, ты зря суетишься: в том-то и дело, что смерть неизбежна, она существует сама по себе, а то, как она приходит к человеку, не имеет никакого значения. Она должна прийти — и приходит. Вот и всё.

Он сказал Ксантиппе:

   — Что толку теперь бранить меня? Это как воду в ступе толочь: нет ни нужды, ни смысла. Нам бы теперь хорошо проститься — вот о чём я подумал. И кое-что обсудить.

   — Хорошо проститься? — переспросила Ксантиппа. — Я не поняла. Сейчас проститься, до завтра, или проститься навсегда?

   — Навсегда, — ответил Сократ.

   — Оймэ! — Ксантиппа прижала руку к сердцу. — Боги, послушайте, что он говорит!

   — Можно, я обниму тебя? — спросил Сократ. — Я давно тебя не обнимал.

Ксантиппа, вздыхая, сама подошла к нему, села рядом и обняла, уткнувшись лицом в его грудь.

   — Да, так хорошо, — сказал Сократ. — Так хорошо.

Конечно, следовало бы уже теперь сказать Ксантиппе, что ему жаль расставаться с нею, что он всегда любил её, хотя и не всегда жалел, что ему было тепло с нею, уютно жить в одном доме, что ему очень нравилась Ксантиппа-женщина, что он ценил Ксантиппу — хозяйку дома и боготворил Ксантиппу-мать. Так приятно пахнут её волосы — ромашкой и шалфеем, так знакомо бьётся под рукой горячая жилка на её шее. И так неистребимо желание раствориться, исчезнуть в ней или вместе с нею, чтобы ничего больше не знать, ни о чём не думать, только ощущать токи взаимного обволакивания, парения, неразлучного движения в вечность.