Прах к праху - Элизабет Джордж

— Джим? — Она взяла у него из рук пакет и положила на кофейный столик с такой осторожностью, словно в нем было стекло ручной работы. Джимми остался на месте — вес тела перенесен на одну ногу, правая рука стискивает локоть левой. Поджал ступни, будто от холода. — Дать тебе тапочки? — спросила его Джинни. Он поднял и опустил плечо. — Я подогрею суп. У меня есть томатный с рисом, Джим. Идем.

Она ожидала сопротивления, но он последовал за ней на кухню. Не успел он сесть к столу, как задняя дверь со скрипом отворилась и вошла Шэр. Закрыв дверь, она прислонилась к ней спиной, не выпуская ручки. Нос у девочки был красный, стекла очков в пятнах слез. Молча, вытаращив глаза, она смотрела на брата. Потом сглотнула, и Джинни заметила, как дрогнули ее губы в попытке произнести слово «папа». Джинни повела головой в сторону лестницы. Шэр, казалось, хотела воспротивиться, но в последний момент всхлипнула, бросилась вон из кухни и затопала верх по лестнице.

Джимми тяжело опустился на стул. Джин открыла жестянку, вылила суп в кастрюльку, поставила ее на плиту и нажала на кнопку поджига, но после двух попыток ей так и не удалось зажечь газ.

— Черт, — пробормотала она.

Джинни знала, как драгоценна эта минута наедине с сыном. Понимала, что малейшего сбоя в ходе этой драгоценной минуты достаточно, чтобы все погубить. А этого допустить было нельзя, пока она не узнает.

Она услышала, что Джимми шевельнулся, скрипнул отодвигаемый стул. Надеясь удержать его, Джин торопливо произнесла:

— Надо покупать новую плиту. — И добавила: — Сейчас все будет готово, Джим.

Но он не ушел, а достал из ящика коробок спичек и зажег газ. Спичка догорела в его пальцах до конца, как вечером в пятницу. Только в отличие от пятницы Джинни была ближе к нему, поэтому успела задуть пламя, пока оно не добралось до кожи.

Он уже перерос ее, вдруг осознала Джинни. Скоро догонит отца.

— В полиции тебя не били? — спросила она. — Не мучили? — Он покачал головой, повернулся, чтобы уйти, но Джинни удержала его за руку. Он попытался вырваться, но она держала крепко.

Два дня страданий — достаточно, решила она. Два дня мысленных причитаний: «Нет, я не хочу, нет, я не могу», не принесли ей ни знания того, что случилось, ни понимания, ни, более того, душевного покоя. Каким образом я потеряла тебя, Джимми? — спрашивала она себя. Где? Когда? Я хотела быть сильной для всех нас, но кончила тем, что оттолкнула тебя, когда ты во мне нуждался. Я думала: если я покажу, что могу выдержать все удары и не сломаться, вы трое тоже научитесь держать удар. Но из этого ничего не вышло, да, Джимми? Все получилось совсем не так.

И поскольку она поняла, что наконец-то достигла такой степени осознания, какой никогда не достигала раньше, она нашла в себе мужество.

— Расскажи мне, что ты говорил в полиции, — попросила она.

Лицо его застыло — сначала глаза, потом рот и челюсть. Он не сделал новой попытки вырваться, но отвел глаза.

— Расскажи мне, — повторила она. — Поговори со мной, Джимми. Я делала ошибки, но я хотела как лучше. Ты должен знать это, сын. И еще ты должен знать, что я тебя люблю. Всегда любила. Ты должен сейчас со мной поговорить. Мне надо знать о тебе и вечере в среду.

Он сильно вздрогнул — словно судорога прошла по телу. Джинни с осторожностью чуть сильнее сжала его запястье, и на этот раз Джимми не стал вырываться. Ее рука с запястья поползла вверх, она погладила его руку, плечо, осмелилась коснуться волос.

— Скажи мне, — взмолилась она, — поговори со мной, сынок. — И добавила то, что должна была добавить, но во что ни на минуту не верила и не знала, как выполнить: — Я никому не позволю тебя обидеть, Джим. Мы как-нибудь из этого выпутаемся. Но мне нужно знать, что ты им сказал.

Она ждала естественного вопроса: «Зачем?», но он его не задал. От кастрюльки пошел запах, и она, не отводя глаза, помешала суп. Страх, понимание, неверие и отрицание забурлили в ней, как в забродившем супе, но Джинни постаралась не дать этому отразиться на ее лице и в голосе.

— Когда мне было четырнадцать, я начала встречаться с твоим отцом, — сказала она. — Мне хотелось походить на сестер, а они все время крутили романы с парнями, так что я подумала — а почему же я не могу, я ничем не хуже их. — Джимми все смотрел мимо нее. Джинни помешала суп и продолжала: — Нам было хорошо, да только мой отец узнал, ему сказала твоя тетя Линн. Поэтому однажды вечером, когда я пришла домой после гулянки с Кенни, отец выпорол меня на глазах у всей семьи. Я не плакала. Но я его возненавидела. Желала ему смерти. И была бы рада, если бы он помер на месте. Может, даже помогла бы этому.

Она достала из шкафчика тарелку и, наливая суп, бросила на сына взгляд:

— Хорошо пахнет. Хочешь к нему тост, Джим? На его лице отразились настороженность и смущение. Она видела, что Джимми не понял.

Джинни поставила суп на стол, налила сыну молока, сделала тост. Жестом пригласила к столу, но Джимми остался стоять у плиты.

Она произнесла единственное, что могла придумать, и слова, в которые она сама не верила, но которые нужно было втолковать Джимми, если она хотела узнать правду.

— Теперь важно то, что станется с нами, — сказала она. — С тобой и со мной, со Стэном и Шэр. Вот так-то, Джим.

Он перевел взгляд с матери на тарелку. Снова она жестом пригласила его сесть, а сама заняла место напротив. Не разгибая пальцев, Джимми вытер руки о боковые швы джинсов.

— Ублюдок, — проговорил он таким тоном, словно приглашал к беседе. — Он начал трахать ее в прошлом октябре, и она крутила им как хотела. Он говорил, что они только друзья, потому что она жена того богача, но я-то знал. Шэр его спрашивала, когда он вернется домой, и он отвечал, что через какое-то время, через месяц или два, когда поймет, кто он и что он. Он говорил, что волноваться не о чем, а сам все время думал, как бы трахнуть ее при первом удобном случае. Он лапал ее за задницу, когда считал, что никто не видит. Обнимал ее, а она терлась о его член. И все время было понятно, что на самом деле они только и ждут, чтобы мы ушли, и они могли этим заняться.

Джинни хотелось заткнуть уши. Не этого рассказа она добивалась, но сейчас она заставила себя слушать. Усилием воли она сохраняла на лице выражение невозмутимости и говорила себе, что ей все равно. Что она уже знала это, и новые подробности уже не могут ее тронуть.

— Он больше не был прежним папой, — сказал Джимми. — Он на ней свихнулся. Она звонила, и он срывался, чтобы трахнуть ее. Выполнял любое ее желание, лишь бы она была счастлива. И далее когда он с ней порвал бы, он бы… — Джимми умолк, глядя на суп, словно в тарелке разыгрывался финал исчерпавшего себя романа.

— И даже когда он с ней порвал бы… — напомнила Джинни сквозь пронзительную и такую знакомую боль.

Ее сын насмешливо фыркнул.

— Ты же знаешь, мама. — Он, наконец, сел за стол напротив нее. — Он лгал. Он был негодяем. И мерзавцем. — Он опустил ложку в суп, поднял ее к подбородку, задержал и впервые с момента возвращения посмотрел матери в глаза. — И ты хотела, чтобы он умер. Ты хотела этого больше всего на свете, мама. Мы ведь оба это знаем.

Оливия

Со своего места мне виден свет настольной лампы Криса. Я слышу, как он то и дело переворачивает страницы. Ему бы давно лечь спать, но он читает в своей комнате, дожидаясь, пока я закончу писать. Собаки с ним. Я слышу, как храпит Тост. Бинз жует кожаную кость. Панда пришла полчаса назад составить мне компанию. Сейчас она спит на своем любимом месте — на комоде, на стопке дневной почты, которую переворошила на свой вкус. Делает вид, что спит, но меня не обманешь. Каждый раз, когда я переворачиваю страницу блокнота, она направляет уши в мою сторону, словно радар.

На прошлой неделе мы с Максом играли в покер — делая ставки, шариками сухого собачьего корма Еместо денег, и он спросил:

— Ты когда-нибудь задумывалась о том, как важно знать срок?

Я ответила, бросая два шарика в качестве первой ставки:

— Я не знаю, когда. Но знаю, как. Не совсем одно и то же.

— И все же ты лучше осведомлена, чем большинство из нас.

— И что за радость? Я бы с восторгом променяла знание на блаженное неведение.

— Что бы ты поменяла, не знай ты ничего, как все мы?

Я обмахнулась картами, прикидывая возможность сбросить три из них и закончить с «полным домом»9. Практически невозможно, решила я. Сбросила. Макс сдал. Я решила блефовать. Кинула на стол между нами еще шесть шариков корма со словами:

— Отлично, дружок. Играем.

— Ну? — спросил он. — Что бы ты сделала? Если бы так же ничего не знала, как остальные?

— Ничего бы не сделала, — ответила я. — Так и оставалась бы здесь. Но все было бы по-другому, потому что я могла бы потягаться.

— С Крисом? Да чего ради ты вообще чувствуешь необходимость…

— Не с Крисом. С ней.

Макс надул губы, взял карты, переложил их. Наконец посмотрел на меня поверх карт, его единственный глаз казался необычно ярким, слава богу, у Макса хватило великодушия не изображать незнания.