Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов

В том же 1583 году, когда умер Курбский, родился знаменитый полководец Тридцатилетней войны, имперский главнокомандующий и генералиссимус Альбрехт Валленштейн, неоднократный победитель датского короля Кристиана IV и немецких князей, исповедующих протестантизм. Именно он стал центральным персонажем трилогии Фридриха Шиллера «Лагерь Валленштейна», «Пикколомини» и «Смерть Валленштейна». Валленштейн — личность более своеобразная и политически более осмысленная фигура, чем Кориолан, который нередко оказывался во власти душевных страстей. Героика Древнего Рима — возвышенная в патрицианской и высокомерной исключительности — поражала масштабом переживаемых эмоций и социально-государственным размахом. Римский сюжет и сам по себе, и в острых шекспировских репликах пробивал новую дорогу в монолите устарелых нравов, разворачивая поражающую гамму дотоле неведомых средневековым интеллектуалам ощущений.

История Валленштейна была куда изощреннее, чем история античного бунтаря, хотя и уступала кориолановской в глубине и величии сердечных страданий. По фабуле и мотивациям Кориолан скорее напоминает Курбского, чем Валленштейн, но позиции потерявшего удачу военачальника, убитого своими офицерами по подозрению в предательстве после отстранения от командования, созвучны требованиям крупного русского феодала Курбского, которые он предъявлял самодержавному монарху не в такой уж далекой от района сражения Московии. Валленштейн являл собой в момент национального упадка не только исторически, но и морально оправданную альтернативу. Конечно, Шиллер изображает Валленштейна с критической дистанции, но не осуждает его поступки в отвлеченно нравственном плане, подобно тому как наши отечественные историки, особенно недавно бесславно канувшей в Лету эпохи, разделывались с Курбским. Шекспир и Шиллер не клевещут на Кориолана и Валленштейна, как клевещет на князя Андрея советский режиссер Сергей Эйзенштейн, пытавшийся угодить Сталину, рисуя образ, входящий в глобальный исторический каталог, дешевыми и примитивными красками. Валленштейн у Шиллера, несмотря на то что он в конечном счете потерпел поражение при Лютцене от армии шведского короля Густава II Адольфа, показывается как активно действующая личность, представляющая в эгоистической борьбе за узурпированную власть в то же время и ряд позитивных тенденций, вызванных к жизни насущными условиями общественного развития. Разумеется, перед Валленштейном открывалось больше перспектив, чем перед Курбским. Но генералиссимус не мог избавиться от связанности с миром феодальных порядков и придворной власти. Он шел на хитрость, интриги и предательство там, где мог приобрести себе помощника и даже опереться на народные массы.

Курбский по сравнению с римским героем и имперским полководцем находился в совершенно иных условиях, хотя сходство не только натур и черт характера, но и ситуаций изумляют подлинной идентичностью. К сожалению, наше великое русское искусство обошло полным молчанием потрясающую по эксклюзивному трагизму фигуру князя Андрея, оставив в наследство лишь жалкую марионеточно двигающуюся тень из эйзенштейновского фильма. Как тут не вспомнить слова из шиллеровского «Пролога», предваряющего первую часть трилогии «Лагерь Валленштейна»:

Теперь на величавом склоне века,Когда вся жизнь поэзии полна,И пред очами — битвы исполинов,Под стягами непримиримых целей,За, судьбы человечества, за власть —Решать самим, быть иль не быть свободе…

Эта строфа могла принадлежать и Шекспиру, для которого Валленштейн был современником.

Быть или не быть — таков вопрос;Что благородней — духом покорятьсяПращам и стрелам яростной судьбыИль, ополчась на море смут, сразить ихПротивоборством?..—

вопрошает Гамлет, еще одна ипостась Курбского, перед которым стояла похожая дилемма.

Да устремится ввысь искусство сцены,Дабы театр теней не посрамилаДействительной, кипучей жизни сцена[7].

Слова Шиллера на редкость созвучны кануну двадцать первого века, когда мы навсегда — я надеюсь — избавимся от определяющего влияния политической и ложнопатриотической конъюнктуры и перестанем обкрадывать отечественную и отчасти мировую историю хотя бы потому, что отечественная история составляет немалую часть мировой.

Жаль, что эта пора настанет не при жизни нашего поколения.

Не менее Александровской слободы Иоанн любил Переяславль и Можайск. Они были для него небезопасны, но зато небо бескрайнее и высокое — вселенское небо над ним — вызывало такое ощущение простора и неизбывной силы, какое он не испытывал нигде. Никитский монастырь располагал к раздумьям, а дворцовые села Можайского и Вяземского уездов привлекали возбуждающим аппетит уютом и удобствами. Здесь он нашел отдохновение — вдалеке от того места, где казнил и миловал. Тесный кружок еще не надоевших друзей и единомышленников после исчезновения Курбского стал особенно дорог. Он понимал, что они нужнее сейчас, чем когда-либо, даже и в счастливые дни. Послание Курбского было подобно камнепаду. Каждый осколок ударял больно, а со всей массой в одиночку и не совладать.

Басманов сумел присоветовать, как отплатить беглецу. Малюта был восприимчив и как сыскарь без труда отличал нужное от случайного и наносного. Висковатов — знаток Священного писания, он промашки не даст. А Курбского без Ветхого и Нового Завета не сокрушить. Одними упреками и страшилами князя Андрея не опрокинешь. Он лишь усмехнется и небрежно бросит свите:

— Руки коротки меня достать!

А свита, состоящая из давних переметчиков и беглецов, подлых боярских детей и дворян, поддакнет:

— Злоба и ненависть помрачили мозг тирана!

Тем дело и кончится. Нет, Курбского надо уязвить в самое сердце, надо прижечь тавром на веки вечные, а без Божественных изречений того не добиться. И вот однажды после длительных и подробных бесед со сподвижниками, в прохладный майский вечер под шумок моросящего дождика, в бликах напольной толстой свечи, вставленной в массивный деревянный подсвечник, Иоанн начал диктовать Висковатову письмо. Начальные строки он сочинил сам:

— «Во имя Бога всемогущего, того, кем живем и движемся, кем цари царствуют и сильные глаголют смиренный христианский ответ бывшему российскому боярину, нашему советнику и воеводе князю Андрею Михайловичу Курбскому, восхотевшему быть ярославским владыкою…»

Он поймал себя на мысли, что диктуете удовольствием, но не мог объяснить — почему?

Двойная тень

Произнесенная негромким и уверенным голосом фраза нравилась Иоанну. Он повторял ее, шевеля губами, наедине с собой не раз, любуясь умиротворенностью, верностью и философской глубиной правильно построенной речи. Действительно, он собирался дать изменнику смиренный христианский ответ. Первые абзацы складывались легко и просто, ибо шли из недр оскорбленной души, черной и грешной, как полагало большинство современников и потомков. Сам он свою душу ни черной, ни грешной не считал.

— Почто, несчастный, губишь свою душу изменою, спасая бренное тело бегством? Если ты праведен и добродетелен, то для чего же не хотел умереть от меня, строптивого владыки, и наследовать венец мученика?..

— А оттого, пресветлый государь, он не желал казнь принять, что в Господа Бога не верует. Не верует князь в загробную жизнь и предпочитает мирскую суету райскому блаженству, которое обрел бы, подчинившись твоей воле, — вдруг произнес Малюта, давно ходивший рядом со смертью.

Вначале он появлялся перед осужденным, а потом и смерть. Без Бога в подобном кромешном деле нельзя. Служить царю секирой — в Бога надо верить и Священное писание знать, иначе разума лишишься. Воинам, побратавшимся со смертью, внутреннего состояния палача не понять. Малюта долго и часто думал над мыслями, которые теперь выговаривал Иоанн.

Царь посмотрел на Малюту и одобрительно кивнул. Никто из приближенных не мог лучше оценить Иоаннова изуитства. Царь пользовался именем Бога как отмычкой. Если веришь — на плаху, а если хочешь избежать ее — значит, противник православия.

— Что жизнь, что богатство и слава мира сего? — суета и тень…

— Дозволь слово молвить, пресветлый государь, — поднял глаза на Иоанна дьяк Висковатов с застывшим в руке пером.

Иоанн вопросительно посмотрел на Ивана Михайловича.

— Блажен, кто смертию приобретает душевное спасение! — плавно выплеснул из сердца дьяк, не обладавший, к сожалению, даром предвидения.

— Поставь твои слова с моими рядом, — согласился Иоанн.