Герман Геринг: Второй человек Третьего рейха - Франсуа Керсоди

В Министерстве экономики и в комиссариате по выполнению четырехлетнего плана он тоже появлялся эпизодически, и чиновники, приносившие бумаги на подпись к нему домой, часто заставали его лежащим в кровати. Наконец врачи порекомендовали ему взять длительный отпуск, и Геринг согласился: 3 марта 1938 года он вместе с Эммой и со свитой друзей, адъютантов и секретарей сел в специальный поезд, отправлявшийся в Сан-Ремо. «Только представьте, – сказал он за два дня до отъезда новому французскому послу Кулондру, – месяц отдыха, целый месяц полной свободы от необходимости работать. Я впервые в жизни смогу жить только для себя и для моих близких под прекрасным солнцем Италии».

Морской воздух и отдых на берегу Итальянской Ривьеры действительно весьма благотворно повлияли на здоровье Германа Геринга. Риббентроп ревниво следил за тем, чтобы он не контактировал с немецким дипломатическим представительством, но его лечение отдыхом все-таки было прервано спустя неделю: к нему прибыл полковник Йозеф (Беппо) Шмидт, доставивший запечатанный пакет из рейхсканцелярии. Гитлер сообщил Герингу, что отдал распоряжение армии и авиации приготовиться к захвату Чехословакии в связи с тем, что «Чехословакия как государство начинает распадаться». Следует признать, что середина марта всегда была удачным временем для масштабных начинаний Гитлера… Но Геринг удивился: его, второе лицо рейха, информировали о столь важном решении всего лишь за несколько дней до его принятия? Больше того, его даже попросили оставаться в Италии, «чтобы не вызывать подозрений»? Все это имело прямое отношение к его престижу, и Геринг не смог удержаться: в ответном послании фюреру он высказал свои сокровенные мысли. «Я написал ему, – рассказывал он, – во-первых, что захват Чехословакии в ближайшее время нанесет очень серьезный удар по престижу британского премьера Чемберлена, и он от этого не сможет оправиться. В этом случае его, вероятно, сменит г-н Черчилль, а фюреру было известно отношение Черчилля к Германии. Во-вторых, этого никто не поймет, поскольку совсем недавно были заложены основы для всеобщего примирения. В-третьих, я надеялся успокоить его, отметив, что угрозу, которую он надеялся ликвидировать путем оккупации Чехословакии[250], можно упразднить менее радикальными способами, не вызывая волнений в Чехословакии и в других странах. Я не сомневался в том, что после потери Судетской области и присоединения Австрии к Германии экономическое подчинение Чехословакии – лишь вопрос времени. […] В этом случае суверенная Чехословакия стала бы так тесно привязанной к Германии и настолько зависимой от немецких интересов, что перестала бы представлять собой какую бы то ни было угрозу». В принципе, это были убедительные аргументы, но Гитлер к ним не прислушался: он укрепился в собственном мнении, и оно было непоколебимо. «Когда наступало время принятия решений, – позже сказал Геринг британскому послу Гендерсону, – ни один из нас не ценился дороже щебня, на котором мы стояли. Один фюрер, и только он, принимает решения».

В рейхсканцелярии Гитлер долго обдумывал недавние события и сделал из всего произошедшего окончательные выводы. Французский посол в Берлине Франсуа-Понсэ[251], лучше других понимавший мотивы помутненного сознания верховного правителя «тысячелетнего Третьего рейха», прозорливо отмечал: «Гитлер никоим образом не считал, что в Мюнхене он добился успеха. Напротив, он считал, что поддался и капитулировал там. Как и после вторжения в Австрию, он сожалел о том, что смалодушничал. Он считал – или хотел считать, – что […] у него украли предмет вожделения, то есть Прагу. И тогда им завладела одна мысль: захватить Прагу, этот древний город, где Германия оставила так много следов, название которого не давало ему покоя. Он страстно желал вступить в Прагу, как он вступил в Вену!» Точнее не скажешь… И напрасно Адольф Гитлер маниакально стремился сохранить это в тайне: уже с начала января 1939 года в рейхсканцелярии ходили слухи о том, что он решил «ликвидировать чешское государство».

По правде говоря, эту страну, ставшую беззащитной с военной точки зрения, по сути уже экономически и политически контролировала Германия. Спустя несколько дней после Мюнхенского сговора президент Бенеш подал в отставку, на его место пришел Эмиль Гаха – человек слабый, больной и морально надломленный. Геринг дал понять чехословацкому послу в Берлине Мастны, что для исполнения четырехлетнего плана он хотел бы заключить таможенный договор между двумя странами, а также «усилить влияние Германии на экономику и бюджет Чехословакии, что крайне важно для перевооружения Германии». Действительно, уже в конце 1938 года Германия разместила в Чехословакии огромный заказ на боевую технику и продукты питания, что сделало эту несчастную страну зависимой от могущественного соседа. Если ко всему этому добавить, что Германия почти открыто поддерживала действия словацких сторонников независимости, то становится очевидно, что оккупация Чехословакии Третьим рейхом в самом ближайшем будущем была предрешена…

Но Гитлеру этого казалось мало: ему нужны были крупные и немедленные успехи, которые могли быть использованы его пропагандой и утолили бы его жажду военной славы и политического реванша. В январе – феврале 1939 года генерал Кейтель, руководитель Верховного главнокомандования вермахта, еще не был посвящен в тайну, но он услышал достаточно, чтобы сделать соответствующие выводы. Вот что он рассказывал позже: «В прессе все чаще и чаще начали появляться сообщения об инцидентах на границе и о преступлениях, совершенных в отношении немецких меньшинств в Богемии и Моравии. В Прагу направлялись ноты протеста, наш посол был отозван в Берлин, как и военный атташе, полковник Туссент. Фюрер несколько раз заявил, что его терпение заканчивается и что он недолго будет бездействовать. Из всего этого я сделал вывод, что операция по захвату всей Чехословакии неминуема. Когда я спросил об этом фюрера, тот не стал делиться со мной своими намерениями, и он не назвал никакой даты, но я все же принял необходимые меры для того, чтобы военный министр имел возможность начать быстрое и внезапное вторжение в случае необходимости».

Дело было в том, что фюрер неуклонно придерживался такого принципа: «Говорить людям только то, что они должны знать, и в тот момент, когда это им нужно знать». Но этот момент явно приблизился в конце февраля, когда он вызвал к себе командующего сухопутными войсками генерала фон Браухича. Кейтель вспоминал: «Он заговорил с ним в моем присутствии о все более нетерпимом положении немецких меньшинств в Чехословакии и заявил, что намерен начать военную операцию, которую назвал “операцией умиротворения”. Она явно не требовала мобилизации большего количества людей, чем то, что было указано в осенней инструкции 1938 года. Поскольку мы не узнали о дипломатических ходах Праги и Берлина ничего нового помимо того, что нам уже рассказал наш военный атташе, нам пришлось следить за политической конъюнктурой, и мы были склонны полагать, что речь шла о дипломатической игре, которую мы уже наблюдали в прошлом». Речь, конечно, шла о сильном нажиме на австрийские и чешские власти, который осуществлялся в прошлом году. Но теперь фюрер больше не намерен был ограничиваться дипломатией мускулов: он желал, чтобы непременно заговорили пушки…