Верхний ярус - Ричард Пауэрс

и помогли засеять. Мотки воздушных иголок— узлистей и заскорузлей, совсем не те гладкие побеги, что растут на земле, — пьют туманы, конденсируют водяные пары и сливают по стокам веток и сучьев. Ник бросает взгляд наверх, на кухню, где вовсю трудится их собственная система сбора воды, скатываются в бутылку капли. Что поразило его изобретательностью вчера ночью — вода из воздуха, — кажется примитивным в сравнении с воображением дерева.

Николас смотрит драму, словно листая бесконечную книгу с картинками. Пейзаж разворачивается хребет за хребтом. Глаза привыкают к барочному изобилию. В тумане купаются леса пяти разных оттенков, каждый — биом еще неоткрытых существ. И каждое дерево принадлежит техасскому финансисту, в жизни не видевшему секвойю, но решившему выпотрошить их все для уплаты долга, который взял, чтобы их приобрести.

Изменение тепла рядом напоминает Хранителю: он не единственное большое позвоночное в этом гнезде.

— Если не перестану смотреть, описаюсь.

Он наблюдает, как Оливия спускается по веревочной лестнице на нижнюю платформу. Думает: «Надо бы отвернуться». Но он живет на дереве в двухстах футах над поверхностью планеты. Белки-летяги изучали его лицо. Туманы из детства мира повернули время на эпохи вспять — и он чувствует, как становится другим видом.

Она приседает над широким кувшином, из нее шумит ручей. Он в жизни не видел, как мочатся женщины — это же может на смертном одре повторить немалое число всех живших на свете мужчин. Ритуальное сокрытие вдруг кажется каким-то странным животным поведением, хоть показывай по Би-би-си в документалке о диких животных — как рыба, меняющая пол по необходимости, или пауки, пожирающие партнеров после спаривания. Он слышит, как почитаемое Британское Произношение шепчет за кадром: «Вдали от своих отдельные люди могут меняться удивительным образом».

Она знает, что он смотрит. Он понимает, что она знает. Грубо, здесь и сейчас: вот какая культура подходит к этому месту. Закончив, она опрокидывает кувшин над краем платформы. Ветер подхватывает и развеивает жидкость. Пять ярдов — и ее моча атомизируется в туман. Иголки снова переделают ее во что-то живое.

— Моя очередь, — говорит он, когда она возвращается. И тогда уже она наблюдает сверху, как он приседает над проложенным пакетами ведром, что они отдадут Локи на компост, когда он придет в следующий раз.

Завтракают на свежем воздухе. Замерзшие пальцы вкладывают фундук и курагу в челюсти, отпавшие от такого вида. Неподвижно сидеть и смотреть: их новая работа. Но они люди, и скоро глаза переполняются до отказа. «Давай исследовать», — говорит она. Главные тропы от Бального зала выстелены скобами и шлямбурами, веревочными лестницами, местами, куда пристегивается карабин. Она отдает сбрую. Потом сама делает себе такую же из трех нейлоновых тросов.

— Босыми. Так лучше прилипаешь.

Он болтается над колыхающейся веткой. Налетает ветер — и вся крона Мимаса кренится и качается. Он умрет. Упадет с двадцатого этажа на ложе из папоротников. Но Хранитель свыкается с этой мыслью — есть способы уйти и похуже.

Они расходятся в разных направлениях. Нет смысла страховать друг друга. Он пробирается по ветке шириной с бочонок, на тросе, на своем кресле из штанов. От расцарапанной ветви веет лимонами. Из нее растет сук — на нем гроздь шишек, каждая меньше детского мраморного шарика. Он срывает одну и стучит по открытой ладони. Семена сыплются, как перец грубого помола. Одно западает за его трос. Из такой мелочи выросло дерево, что сейчас держит его в двухстах футах от земли, не напрягаясь. Эта крепостная башня, где может заночевать целая деревня и еще место останется.

Она окликает сверху:

— Черника! Целая поляна.

Роятся жуки — переливающиеся, пестрые, миниатюрные монстры из ужастиков. Он пробирается к странной развилке, стараясь не смотреть вниз. Две огромные балки за столетия слились вместе, как ваяльная глина. Он хватается за верх пригорка — и обнаруживает, что тот полый. Внутри — маленькое озерцо. Вдоль кромки растет зелень, пестрая от мелких ракообразных. Что-то движется в мели, переливаясь каштановым, бронзовым, черным и желтым. Проходят секунды, прежде чем Ник выдавливает слово: саламандра. Как ищущее сырости создание с лапками длиной в пару дюймов взобралось на две трети футбольного поля по сухой волокнистой коре? Может, ее сюда занесла птица, выронив ужин в полог. Вряд ли. Грудь скользкого создания еще ходит. Единственное правдоподобное объяснение — его предки поднялись на борт тысячу лет назад и поднимались на лифте целых пять сотен поколений.

Ник крадется, как пришел. Сидит в углу Бального зала, когда возвращается Адиантум. Она уже сбросила страховочную пуповину.

— В жизни не поверишь, что я нашла. Шестифутовый болиголов — растет в почве вот такой толщины!

— Господи боже. Оливия. Свободным скалолазанием занимаешься?

— Не волнуйся. В детстве я часто лазила по деревьям. — Она его целует — быстрый предварительный клевок. — И чтобы ты знал. Мимас говорит, что не даст нам упасть.

ОН РИСУЕТ ЕЕ, пока она записывает утренние открытия в блокнот на кольцах. Ему муштра одиночества дается куда проще, чем ей. После многих лет на ферме в Айове день на вершине этого левиафана — что недолгая прогулка. Она же в своем химическом костяке все еще студентка, подсевшая на такой уровень раздражителей в секунду, что ей еще не надоело. Туман выгорает. Глубоко в просторе середины дня она спрашивает:

— Как по-твоему, который час?

Она скорее озадачена, чем взбудоражена. Солнце еще не прошло над головой — и все же они двое намного старше, чем были в это же время вчера. Он отрывается от набросков местного лабиринта веток и качает головой. Она хихикает.

— Ну ладно. А какой день?

И вскоре полдень, полчаса, минута, полфразы или полсловечка — все кажутся на один размер. Они исчезают в ритме полного безритмия. Уже перейти шестифутовую платформу — национальный эпос. Проходит еще время. Десятая часть вечности. Две десятых. Когда Адиантум заговаривает вновь, его сокрушает мягкость ее голоса.

— Я и не знала, какой это сильный наркотик — другие люди.

— Сильнейший. По крайней мере, им чаще всего злоупотребляют.

— И сколько времени… идет детокс?

Он задумывается.

— С него еще никто не слез.

* * *

ОН РИСУЕТ ЕЕ, пока она готовит обед. Пока дремлет. Умасливает птиц или играет с мышью на высоте в двести футов. Ее попытки замедлиться для него смотрятся человеческой сагой в зародыше, в секвойном семени. Он зарисовывает овраг, полный секвой и других разбросанных великанов, что высятся над братьями меньшими. Потом откладывает альбом, чтобы лучше разглядеть меняющийся свет.

— ТЫ ИХ СЛЫШИШЬ? — спрашивает он. Далекое гудение, систематическое и профессиональное. Пилы и