Избранное - Борис Сергеевич Гусев

живет директор, мне сказал первый же мальчишка, указав на особняк под черепицей с хозяйственными пристройками, стоявший на косогоре в конце села.

И вот передо мной стоит невысокий человек лет шестидесяти, лысоватый, с покатым лбом. И я думаю, с чего же начать, как объяснить свой приезд.

— Давно вы живете здесь? — спрашиваю.

— И родился здесь, — отвечает.

— Правда? А не помните такого… Гнедаша?.. Я писал о нем. Это известный разведчик времен Отечественной войны.

— Помню. Как же… За одной партой сидели. Мы с Кузьмой одного года рождения — шестнадцатого…

Он задумался, потом сказал:

— Да, из друзей его детства, пожалуй, один я остался. Я читал все, что вы писали о нем… Это все было для нас неожиданно. Правда, слухи ходили. И я не то что не верил… Но… знаете как — свеча под собой не светит. Кузьма, Кима — и легендарная личность… Когда не знаешь человека — Матросов, Космодемьянская, Зорге, — тут все ясно, герои. А с Кузьмой мы друзья были. Казалось бы — тем более! Но вот пока не появилось официально в газете — как-то мы и не воспринимали всего… Опять же сомнение взяло: вы пишете, что он в совершенстве владел немецким… Ну, как «владел»? Болтал, разве что…

— Извините, вы когда видели Гнедаша в последний раз? — спросил я.

Он задумался, потом ответил:

— Тридцать третий… Нет! В тридцать шестом году. Точно.

— Так, может, он позднее усовершенствовал свое знание языка… До войны оставалось пять лет.

— Ну, в принципе… Гм… Да. Эх, Кима, Кима, прямо не верится!..

— Вы сказали «Кима». Ким — это была его подпольная кличка.

— Это мать, Анна Антоновна, звала его — Кима, Кимушка. Вот, очевидно, он и взял это имя…

Мы вошли. В комнате царил беспорядок. Хозяева готовились к зиме. Первое, что бросилось мне в глаза, — это груды тетрадей на столе и яблоки — антоновка. Белые, с синим отливом. Яблоки лежали повсюду — на столе, на полу, в ведрах. Их несильный, но стойкий аромат стоял в воздухе. Топилась большая деревенская печь. Хозяйка готовила банки для солений. В соседней комнате на большом телевизионном экране сражались хоккеисты.

Гнедаш стал для меня легендарной фигурой, и я как-то не мог поверить, что рядом стоит его ровесник, одноклассник. Друг детства — одно это уже для меня многое значило.

— Да, я пробовал, но не могу представить себе, как все это значительно… И знаете, сейчас как-то трудно мне отождествлять моего одноклассника Кузьму с тем, кем стал он для нас. Вот вы просите вспомнить. Я даже не знаю, что вспомнить. Учились, ходили на речку купаться. Я у них дневал и ночевал. Дом Гнедаша рядом со школой. Из школы я иду не домой, а к ним. И уроки вместе всегда готовили. Мать у него была строгая, на сестер покрикивала, но на Кузьму — никогда. Единственный сын. Любимец. Я, бывало, приду, не решаюсь зайти, думаю — надоел уж. Выглянет, увидит меня: «Пришел?.. Заходи, адъютант!..» И верно, был я вроде адъютанта у него…

— Ну все-таки, какой он был?

Пауза. Задумался.

— Хороший товарищ был… Кто пристанет ко мне — заступится. Да и не приставал никто. Знали… Роста мы были одного с ним. Но он шире меня. Крепыш. Озеро видели? Вот он его переплывал, держа одежду в руках над головой. Ну… С занятыми руками. На лошади скакал… Стрелять его отец научил, старый украинский казак. Его так и звали — казак Савва. Жили небогато… В избе стояли полати, кроватей не было. Что еще? Ходили мы с ним верст за двадцать… Там часть стояла, красноармейцы вышку для топографических съемок ставили. Стоим смотрим. А больше что? — учитель снова задумался.

— Может быть, вспомните какой-нибудь случай?

— Видите, все это давно было, почти сорок лет назад. Стерлось многое. Он ушел в армию в тридцать шестом году. Вот с того времени мы больше не виделись.

— Но ведь он приезжал сюда?

— Приезжал. Меня не было. Перед войной я учился в Киеве, потом сам учительствовал на Полтавщине, а вот во время войны был один случай. Да… В сентябре сорок третьего года. Нашу Сумщину только что освободили от немцев. И я тотчас приехал. Оглушило меня сразу бедой… Моих родителей расстреляли фашисты. За что? Теперь трудно сказать. Говорили, что за связь с партизанами. Они содержались в тюрьме в Ромнах. Прежде чем ехать в Ромны, узнать об их судьбе, я зашел к Гнедашам. Дома была одна мать — Анна Антоновна. До войны помню ее, красивая была еще — высокая, стройная казачка. Теперь мне дверь отворила седая старуха. Муж ее, Савва Иосифович, я уже знал, умер, не дождавшись освобождения. Я, конечно же, сразу спросил про Кузьму. Отвечает, что была весть, кто-то к ней приходил во время оккупации, девушка-связистка, и сообщила, что Кузьма в партизанах. Помню, я еще удивился: он же кадровый офицер, был в армии. Думаю, наверное, ошибка какая-то. Да и сама она не была точно уверена. Не знала, жив ли теперь или нет.

С тем и уехал в Ромны и вернулся дня через три. Никаких следов там не нашел. Возвращался домой… Иду мимо хаты Гнедаша. Смотрю, там народ толпится. Вижу, родные его собрались. Подошел и узнал: был Кузьма, и только что, минут пятнадцать, как уехал. Разошлись мы. Я-то напрямую пошел полями, а он на машине — дорогой. Вот так случилось. Стал я расспрашивать. Он приезжал на сутки вместе с каким-то товарищем, как будто по фамилии Бондарев. Оба военные. Гнедаш был в капитанском мундире. Мать рассказывала так: пошла она в погреб за огурцами. Поднимается назад, только вышла, смотрит — подкатывает машина и выскакивает ее Кузьма. Она как стояла, так и уронила блюдо с огурцами. И вот весь вечер провел и ночь, все рассказывал, рассказывал…

— Что же он рассказывал? — спросил я.

— Но это ведь все со слов матери. Я не был там.