Бродячий цирк (СИ) - Ахметшин Дмитрий

— Аксель! — крик отскочил от мутных стёкол «Фольксвагена». — Беда!

Обернулись мы сравнительно быстро, но местность за эти минуты изменилась до неузнаваемости. Лошади затерялись в городских прериях, оставив после себя переломанные ветки и стойкую пыль, через которую с трудом пробивался свет раннего фонаря. Жилая повозка кренилась на один бок — кто-то из тяжеловозов задел её копытом и повредил переднее колесо. О голубях напоминали только тучи перьев, что поднимались с земли от наших шагов, будто тополиный пух.

На миг мне почудилось, что это театральная постановка. Вроде той, которой я был свидетелем в Кракове. Настолько всё вокруг казалось реальным, и в то же время показным. Тигр белой кляксой выделялся в фиолетовом мире, снежной плешью на серой мостовой. Зря я не закрыл клетку!.. Он казался очень большим, вздыбленная холка, наверное, достала бы мне до подбородка. В пасти, словно тряпичную куклу, он держал девушку.

Никогда ещё я не видел Капитана таким напряжённым. Будто бы его, прежде безмятежно работающего от аккумулятора, вдруг включили в электрическую розетку.

— Лежать, — скомандовал он холодно. — Ап!

Это «Ап!», казалось, могло валить деревья.

Наш капитан казался не выше, чем всегда, тигр же, казалось, всё рос и рос в размерах.

Но он послушался. Улёгся с ворчанием; Анна выпала из его пасти, так мягко, как будто это был просто набитый тряпками манекен. Однако кровь на языке и усах Бориса была настоящей. Она пропитывала одежду девушки, и волосы приобретали рубиново-чёрный оттенок.

Анна была сейчас куском сырого мяса; она играла очень убедительно.

И в этот момент случилось что-то, отчего я икнул и сел на пятую точку. Тигр посмотрел на нас человеческими глазами. Более того, морда его неуловимо преобразилась и стала лицом. Он легко бы мог улыбнуться — вряд ли животные так вот просто могут растянуть рот в улыбке, не продемонстрировав здоровый оскал, — но он не улыбался. Смотрел долго и печально, нижняя губа отвисла, брови, сросшиеся над переносицей (откуда бы, интересно, у тигра появились брови?), смотрели вверх перевёрнутой галочкой. В уголках глаз, словно семейства грибов в траве, в неглубокой шерсти прятались морщины. Он был молодым тигром, но немножко цирковым, и от такого образа жизни старел быстро. Бородка и усы отяжелели от крови и сбились неопрятными пучками. Выглядело всё это не устрашающе, а жалко и грустно.

Я повернул голову и понял, что Аксель тоже это видит. Точнее будет сказать, что «тоже» это видел я, а Аксель это видел в первую очередь. Он сделал шаг вперёд, сделал шаг назад, как будто танцевал танго с невидимым партнёром. Борис опустил голову; мне показалось, что он вот-вот поднимет переднюю лапу и этак рассеянно почешет за ухом. Но ничего подобного не произошло.

— Вот оно как, — сказал Капитан, и на лице его появилось почти детское растерянное выражение. Мне показалось, что эти двое сейчас одновременно разревутся, как двое малышей, потерявшие на базаре маму. — Я не знал. Честное слово. Боря, ты знал, что я всё делаю неправильно. Что всё зашло так далеко. Почему ты молчал?

На морде-лице хищника появилось свирепое выражение. По-человечески свирепое, появилось, и тут же пропало. Передние лапы мяли и ломали землю, задевая Анну. Было слышно, как трещит одежда, когда за неё цепляется коготь. Хищник наклонил голову и принялся слизывать с её лопатки кровь. Мы даже не знали, жива она или мертва. Я впервые видел то, что многие видят только в фильмах. Я впервые в жизни видел столько крови, впервые в жизни видел следы от зубов и неподвижное тело, ничком лежащее на асфальте. Тело хорошо знакомого мне человека. Не буду рассказывать, как это больно, потому что тогда никакой боли я не чувствовал. Я во все глаза смотрел на зверя с человеческим лицом, египетского сфинкса, совсем не похожего на египетского сфинкса хотя бы потому, что египтянам, будь у них тысяча и тысяча лет, никогда бы не получилось передать это глубокое скорбное выражение.

Послышался рёв двигателя. Он всё приближался. Мы с Акселем почувствовали, что что-то не так, когда этот звук стал оглушающим. Борис же и вовсе ничего, наверное, не заметил. Он был чем-то вроде каменного склепа, на котором вырезаны загадочные послания, чем-то вроде стола, по которому барабанят кулаком, требуя выдать сию же секунду ответы на все незаданные вопросы.

Напоследок он нам улыбнулся. А потом радиаторная решётка «Фольксвагена» под визг покрышек вмяла его в себя и с размаху впечатала в стену ближайшего дома. Где-то разбилось стекло. Весь мир, так, словно всё вокруг находится внутри воздушного шарика, заполнил едкий дым.

Аксель ожил первым. Он бросился к телу, аккуратно поднял голову девушки и, нащупав на шее точку, прислушался к пульсу. Лихорадочно содрал с шеи шарф и попытался приспособить его к ране. Жива — понял я, и приблизился, встав отчего-то на цыпочки.

Из задранной так, будто автобус свалился с неба, кормы сыпались наши пожитки. Покидали тонущее судно, стараясь прихватить с собой как можно больше братьев и сестёр. Спустя какое-то время я сообразил, что автобус кто-то должен был пилотировать, и бросился к кабине, опасаясь худшего.

Но Костя был цел и в сознании. Я помог ему выбраться из расплюснутой кабины через разбитое окно.

— Как она? Жива? — спросил он первым делом.

— Капитан пощупал ей пульс. Наверно, повезёт в больницу.

— На чём он её повезёт, — сказал Костя вторым делом, с тоской погладил покорёженный металл и, прихрамывая, побежал на помощь Акселю, который унёс девушку на руках в сторону оживлённого шоссе; их путь легко можно было проследить по зёрнышкам крови. Я устремился следом.

Отправив на попутке в больницу Акселя с Анной, мы с Костей вернулись к месту трагедии.

— Тебе лучше этого не видеть, — сказал Костя.

Но я хотел посмотреть, осталось ли лицо. Лица не было, и нас встретил зловещий оскал тигриной морды. Из автобуса вывалилось лобовое стекло, придавило тело, отчего Борис казался чучелом, экспонатом какого-то музея. Наружу свешивался окровавленный язык, похожий на забытую уборщицей красную тряпку.

— Бедолага, — пробормотал Костя. — Что на него нашло. Всё-таки зверь — это всегда зверь, каким человеческим именем его не называй. Не удивлюсь, что каменных львов в древнем Риме прекратили делать потому, что один из них однажды тяпнул патриция за ногу…

Я посмотрел, как покорёжило кабину ещё одного нашего старого приятеля. Представил, как ещё немного, и радиатор мог размозжить Косте колени, и всё, что залежалось во мне с завтрака, вышло наружу. Я увидел сегодня три безжизненных тела моих друзей — если считать Джагита, с которым вообще не понятно, что произошло, — и едва не увидел четвёртого.

Анна как-то сказала, что все мы, возможно, просто составляющие сна. И судя по тому, как всё разваливается, этот сон стремительно идёт к концу. Всё рушится, — вторила ей Мара, и она повторила это ещё раз тем же вечером. Она была вся в слезах, а я не знал, как её успокоить и стоит ли её успокаивать вообще. Сам я чувствовал себя как выжатый фрукт — шкурка и ничего больше.

Тигра мы похоронили на местном кладбище домашних животных. «Здесь покоится белый тигр-альбинос Борис из Бродячего Цирка», — было написано масляной краской, оставшейся после покраски год назад автобуса «Фольксваген», который, должно быть, сейчас тоже покоился где-нибудь на свалке за городом. Звериная повозка опустела без Бориса, даже Костя теперь избегал туда заходить. Разозлиться на тигра никто из нас так по-настоящему не смог.

— Я не верю, что Борис мог взбеситься, — заявила Марина, и я отложил гамбургер, который безуспешно пытался запихать в себя. Весь наш ужин состоял из полуфабрикатов, и хруст сопровождал Костю («Это на нервной почве», — говорил он), куда бы тот ни шёл и где бы ни появлялся. Мой же желудок протестующее бурчал, стоило посмотреть на еду.

Мы забились как можно глубже в жилой фургон, словно мыши от свирепой кошки сегодняшнего дня, и молились про себя, чтобы он скорее миновал. Фургон скособочился, так что сидеть приходилось у одной стеночки, но был вполне пригоден к обитанию. Там, снаружи, уже глубокая ночь, мы зажгли все светильники, которые нашли — керосиновую лампу и две свечки. Хотелось света.