Люди на болоте (Полесская хроника - 1) - Иван Мележ

Заботясь об отце, она уже не жалела, что потеряла венок, знак своей девичьей свободы. Но веселья, как ни старалась, хватило ненадолго, пока не поделили каравай. Посидели для приличия немного, и Сорока тоном знатока объявила:

- Ну, попили, погуляли, пора и выходить. Пора уже к другому дому - к суженому, к молодому!

Гости начали вылезать из-за столов торопливо, охотно:

впереди были и лучшая водка, и закуски вдоволь. Но Ганна не чувствовала обиды, нахлынуло снова, вползло в душу сожаление, тревога: видела, начинают выносить сундук, увозить к молодому.

Вот и настала пора уходить из дома, уходить насовсем, навсегда. За старым дубовым сундуком, оставшимся от матери, пойдет и она, пойдет - и уже не вернется никогда сюда, в свою хату, в свой приют. Другая теперь у нее будет хата, другой приют - и другая доля. Все, что было до сих пор, доброе и злое, - тут останется, в этом таком милом уголке. Нет, злое тут не останется, злого тут, кажется теперь, не было ничего. Тут было только хорошее. А там - как будет там?

4

Когда ехала по улице, хоть и старалась не смотреть, в темноте краем глаза заметила: на Василевом дворе - тихо, пусто. И хотя не увидела никого, хотя гости радостно, на весь свет кричали, что-то кольнуло сердце, как и при взгляде на его братишку, - виноватое и живое...

От этого всю дорогу почти не чувствовала, не замечала ничего. Только и запомнилось, как - уже на Корчовом дворе, видимо торопясь соскочить с подводы, Сорока поскользнулась и упала в грязь, но не растерялась, быстро вскочила, заверещала:

Выходь, свекрухо губата, - Приехала невестка багата!..

Свекровь и свекор, которые стояли уже на крыльце, отчетливо видимые в свете, падавшем из окна, запели наперебой:

- Заходите... Заходите... Невесточко моя... Люди добрые... Под нашу крышу... Заходите.

Глушачиха всмотрелась в Ганну, по-матерински поцеловала. Тогда и пьяная, растроганная мачеха прилипла к хозяйке:

- Ой, сватьюшка ты моя! Рыбонько дорогая!..

Едва Ганна, окруженная гостями, вступила в теперешнее свое жилье, ощущение вины перед Василем мгновенно исчезло. Ганна вдруг почувствовала себя удивительно неуверенной, несмелой, шла осторожно, поглядывала беспокойно, будто боялась какой-то неожиданности. Казалось, ступила на кладь, которую не знала, как перейти...

Тут все было так не похоже на ее родной угол: и прямая, внушительная печь, и особенные, с хитро вырезанными спинками, крашеные скамьи, и строгие боги, и холодная картина за стеклом - зеленые горы и желтые церкви, и странный запах, приторный, душный, который не заглушался даже запахом жаркого. Она уже видела эту комнату несколько раз - приходила наниматься на работу, приносила мешок из-под одолженного жита, и каждый раз ощущала она этот приторный запах, каждый раз овладевала ею тут робость, угнетало что-то и хотелось скорее выбраться на улицу, на свободу.

Может, в этом виноваты были только неприятные воспоминания, но и теперь, хотя она вступала сюда хозяйкой, робость, угнетенность снова одолели ее.

Ганна заметила, что и другие входившие в хату "с ее руки" тоже притихли, подолгу крестились.

- Заходите, заходите, люди добрые, - суетился, тряс сухой головкой Глушак. - Свитки вот тут повесить можно, на крючки. Или вот на лавку кладите..

- Возле печки, на полати, можно, - помогала Глушачиха. - Кладите, кладите ..

- И не топчитесь, как в гостях. Давайте туда, к столам прямо!.. Заходите, садитесь... Все уже давно готово..

Идите...

- Ага, заходите и садитесь. Где кому лучше, сподручней ..

Но люди не шли, топтались у двери, возле стены, словно ждали особой команды или почина какой-нибудь смелой головы.

- Садитесь, пока просят, - заговорил вдруг не замеченный в общей суете Дубодел, стоявший у окна. Он встал, расставив циркулем тонкие ноги, щуплый, горбоносый, в военной гимнастерке, окинул мутными глазами гостей и, как в президиум, уверенно пошел за стоя. Все молча следили за ним: начальство.

- А то, может, горелка уже усохла, - сразу поддержал его Евхим. - Ну, чего стала, все равно как в гостях, - захохотал, толкнул он под локоть Ганну.

- Правда, будьте все как дома! - запела Глушачиха. - Вот смотрите, как Андрейка, - кивнула она в сторону Кряворотого.

- Словом, берите пример с власти! - бросил старый Глушак - Идите же, сваток и сватьюшка, к детям своим.

- Овца к ягнятам, а курочка к курчатам, - вставила Сорока.

Мачеха и Ганнин отец послушно полезли за стол, за которым уже усаживались в углу рядом с Криворотым Евхим и Ганна. Проводив их немного будто под охраной, усадив Сороку и Прокопа, старый Глушак острым взглядом коршуна окинул остальных: люди уже не топтались у двери, расходились, рассаживались по скамейкам.

Ганна сидела в углу все с той же робостью и настороженностью, которые не исчезали, не отступали, сидела почти не шевелясь, неподвижная и прямая, словно окаменевшая, смотрела перед собой. И так же неподвижно лежали на коленях ее руки От чрезмерного напряжения, неловкой позы, от неподвижности ощущалась в теле усталость, но она терпела, держалась так, как, учили ее, надо было держаться в гостях. Тут, в чужой хате, в царстве строгого Глушака, почему-то особенно сильно чувствовалась нерушимая власть обычаев и законов.

Удивительно, какие все тут были тихие, степенные - не только не кричали, но даже почти не говорили вслух, перешептывались или чаще молчали. Один Дубодел держался свободно, - отвалившись на спинку скамьи, засунув руки в карманы штанов, он поглядывал на Ганну так, что ей становилось неловко. Она обрадовалась, когда он отвернулся, перевел взгляд на гостей.

- А ты, Глушак, не промах!.. - сказал Дубодел, не глядя на Евхима. Девка - с перцем!

- Кто? Моя?.. С перцем - угадал! - Ганна услышала Евхимов смех. - Глаз у тебя - с первого взгляда заметил!..

- Заметил! Как гляну - насквозь вижу, что к чему!..

Разговор на этом прервался, так как подошел Евхимоз отец с бутылкой стал наливать горелку молодым После Ганны Глушак хотел наполнить стакан Дубоделу, но тот взял бутылку, посмотрел на фабричную наклейку, поморщился.

- Ты что мне, батько, эту, городскую? Все равно как антилигенту уполномоченному какому-нибудь... - Он чувствовал, что все следят за ним, и уже говорил будто не одному Глушаку. - Ты мне - домашней, куреневского производства! Простой мне - как всему народу!..

Дубодел повел взглядом по людям, как бы ожидая одобрения. За столом одобрительно зашумели:

- Налей ему! "Кустовки" куреневской!

- Свой человек! По-простому!..

Дубодел улучил момент, когда шум утих, крикнул осторожному Глушаку, который стоял, не зная, что делать:

- Не бойся! Шабете не доложу!

Грянул хохот. Евхим, смеясь, проговорил:

- Дайте, тато! Не бойтесь! Слышали же - говорит, что не донесет в милицию!

5

Еще до того, как Глушак успел налить всем, Дубодел поднялся, расправил гимнастерку под поясом, солидно покашлял в кулак. Евхим крикнул:

- Тихо! Власть хочет говорить!

- Граждане деревни Курени! - начал Дубодел, выдержав надлежащую паузу. - На данном этапе, когда мы собрались тут, у дядьки Глушака, и сидим за столом, а также тут сидят молодые, которые вступают тем самым в совместную жизнь, - Евхим Глушак и его невеста, а теперь уже, можно сказать, его законная жена, - хотя они и венчались в церкви, а не регистрировались в сельсовете, как это рекомендует советская власть и большевистская партия всем сознательным элементам... На данном этапе советская власть и партия призывают всех крестьян, которые своим мозолем трудятся на земле, организовываться в кооперативы, а также, которые могут, и в коммуну чтобы, значит, обобществить все вместе - землю, и лошадей, и кур, и все прочее, как в Водовичах. А тех, кто еще не вступил и честно трудится на своей земле сам, советская власть и партия призывают так же работать и дальше и платить в срок налоги, не ждать, как некоторые, напоминания и пени...

Высказав свою декларацию, которую гости слушали кто с почтительным, а кто с терпеливым вниманием, Дубодел передохнул и вернулся снова к молодым:

- А потому от имени Олешницкого сельсовета Юровичской волости желаю нашим молодым - Глушаку Евхиму и его невесте, а теперь жене Глушак Ганне, чтоб здоровы были и жили дружно и в достатке, как надлежит по советскому закону! - Он хотел еще что-то сказать, но мысль, видно, ускользнула, и он вдруг крикнул: - Одним словом - горько!

За столами охотно закричали вслед за ним, и Ганна шевельнулась, послушно встала.

- Чтоб жилось и чтоб велось! - не преминула вставить Сорока.

Старому Глушаку не понравились ни речь, в которой были неприятные, особенно в такой день, напоминания о налоге и коммуне, ни то, что чужой человек влез, нарушил законный порядок за столом, оттолкнул его, хозяина, в сторону, - но он заставил себя смолчать, ничем не выдал своего неудовольствия. Черт его побери, Криворотого этого: какой он ни есть, а все же власть.

Рассудив так, Глушак даже подошел к углу, где сидел Дубодел, похвалил: