Люди на болоте (Полесская хроника - 1) - Иван Мележ

Мележ Иван

Люди на болоте (Полесская хроника - 1)

Иван Павлович Мележ

ЛЮДИ НА БОЛОТЕ

ПОЛЕССКАЯ ХРОНИКА

Авторизованный перевод с белорусского Мих. Горбачева

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Хаты стояли на острове. Остров этот, правда, не каждый признал бы островом - о него не плескались ни морские, ни даже озерные волны: вокруг гнила кочковатая трясина да шумели вечно мокрые леса.

Деревня лепилась к берегу острова - плетни огородов кое-где по кочкам взбегали на приболотье. С другой стороны, на север, болота немного отступали, даря людям песчаное поле. Отступали болота и на западной стороне, где зеленели или желтели до самого леса поля, тоже скупые, неблагодарные, хотя и менее песчаные. С юга болота снова подбирались к замшелым соломенным крышам, но отсюда больше всего поддерживалась связь с внешним миром и тут по трясине была настлана дорога. Что это за дорога, можно судить хотя бы по тому, что ездили по ней смело только в морозную пору, когда и непролазная трясина становилась твердой, как ток, или летом, когда болото подсыхало.

Большую часть года остров был как бы оторван от других деревень и местечек. Даже в ясные дни редкие газеты или письма от сыновей и братьев с трудом доходили сюда в торбе полешука - кому приятно было месить грязь без особо важной на то причины, - но и эта непрочная связь с землей при каждом затяжном дожде легко рвалась. Осенью и весной связь эта прекращалась на долгие месяцы: трясина, страшно разбухавшая от мокряди и разводья, отрезала остров от окружающего мира прочнее, чем самые широкие разливы. Много дней люди жили как на плоту, который злая непогода оторвала от берега и унесла в море, - надо было ждать, когда попутный ветер пригонит его к земле.

Но такое положение тут никого не пугало, жителям острова оно казалось обычным. Они знали, что со всех сторон, вблизи и дальше, лежат такие же островки среди бесконечных болот, диких зарослей, раскинувшихся на сотни верст, с севера на юг и с запада на восток. Людям надо было тут жить, и они жили. Нудные дожди, которые месяцами лили на мокрые стрехи, холодные ветры, что яростно били в замерзшие глаза-окна вьюгами, тёплое солнце, встававшее в погожие дни над ольховыми рощами, - все видело этот остров озабоченным, в непрерывной, каждодневной суете.

Люди всегда были чем-нибудь заняты: утром и вечером, летом и зимой, в хате, на дворе, в поле, на болоте, в лесу...

И в это июньское утро, когда солнце брызнуло своими первыми лучами из-за вершин Теремосского леса, над хатами уже вились утренние дымки, в раскрытых хлевах там и тут слышалось дзиньканье молока о подойники, добродушные и строгие окрики женщин. В нескольких дворах эти звуки перебивал чистый клекот железа - косцы отбивали молотками косы, готовились идти на болото. По пустой улице с торбой через плечо, оставляя босыми ногами темный след на выбеленной росой траве, шел, размахивая длинным веревочным кнутом, полусонный парень-пастух. Время от времени он звонко щелкал кнутом и хрипловатым голосом покрикивал:

- Ко-ро-вы!.. Ко-ро-вы!.. Ко-ро-вы!..

Голос его после сна был слабым, напрягаться парню не хотелось, и он как бы помогал себе ленивым, но звонким щелканьем кнута. Ворота дворов быстро открывались, коровы медлительно, со шляхетской важностью, сходились в стадо, оно пестрело, ширилось во всю улицу, наполняло ее мычанием. Когда пастух дошел до края деревни, в воротах последнего двора показалась бурая, с белой лысинкой корова, которую подгоняла хворостиной чернявая девушка.

Подогнав корову к стаду, девушка быстро возвратилась в дом, но не успело стадо скрыться, как она уже с деревянным ведром в руке снова появилась во дворе. Она подошла к колодезному срубу, который другой стороной выходил на соседний двор, зацепила дужку ведра за очеп. Журавль быстро стал опускаться вниз, радостно заскрипел.

Набрав воды, девушка привычным движением хотела потянуть очеп и вдруг остановилась. Наклонившись над колодцем и придерживая рукой очеп, чтобы он не качался, девушка стала смотреть вниз, ожидая, пока вода успокоится. Она, видно, хотела поглядеться в воду, но из хаты послышался недовольный крик:

- Ганно-о!.. Где ты, нечистая сила?!.

- Я сейчас!.. Уже несу!..

Девушка заспешила, торопливо сняла ведро с очепя и, расплескивая на песок воду, направилась к хате...

На соседнем дворе, около гумна, хлопотал возле телеги бородатый, в длинной полотняной рубашке дядька - квачом с дегтем, маслено поблескивавшим на солнце, смазывал оси. Рядом с ним, привязанный к забору, стоял неуклюжий, головастый конь и лениво искал что-то в траве... На другом дворе женщина несла корм свинье и подсвинку, визжавшим так пронзительно, что визг этот на время заглушил все остальные звуки куреневского утра.

- Тихо! Нет на вас угомону! - крикнула женщина, подавая корм, на который животные набросились сразу, отталкивая один другого и кусаясь. Особенно усердствовала свинья, и женщина поискала глазами палку, чтобы утихомирить ее, отогнать от подсвинка. Но палки не было, и женщина сердито толкнула свинью потрескавшейся ногой, пригрозила: - Вот я сейчас тебе!..

С каждой минутой Курени все больше наполнялись людскими голосами, движением - на одном дворе мать звала сына, на другом плакало, заливалось слезами не вовремя разбуженное дитя. Во двор около липы пожилой человек вел коня, со двора напротив выгоняли поросят, и за ними покорно брело замурзанное дитя с опущенными по-стариковски плечами...

Из хаты, стоявшей недалеко от той, где девушка брала воду, потягиваясь, вышел на крыльцо парень с хмурыми заспанными глазами, с взъерошенной не то русой, не то темной чуприной, с упрямо сжатым ртом.

Мать пожалела будить его раньше. Но и теперь просыпаться было ему нелегко, - когда она, будила, в дремотном сознании его переплетались и картины прерванных странных видений, и слова матери, и назойливый клекот аиста... Жмурясь от солнца, Василь вспомнил об этом клекоте, прислушался: кто-то близко отбивал косу - клё, клё, клё. В голове шевельнулась равнодушная мысль, - видно, это и были те звуки, которые в полудреме он принял за клекот аиста.

Вспомнились слова матери: "Вставай, сынок... Поднимись, все уже встали... Поздно будет..." Он взглянул на солнце - высоко ли оно стоит - и на миг ослеп от его блеска.

Василь сразу ожил, заторопился - солнце, как ему показалось, поднялось высоко.

"Не разбудила по-людски! Когда все вставали! - подумал он недовольно, даже рассерженно, и тут же, обеспокоенный, спустился с крыльца. - Коня надо быстрее привести! .. А то выберешься позже всех из-за этой матки!.. Стыдно будет!"

Он бросился к приболотью, где возле ольшаника пасся стреноженный конь. Когда же въехал во двор, увидел сутуловатого, с желтой лысиной деда Дениса, суетившегося около телеги. Дед несколько дней назад, ловя рыбу, промок и простудился, вчера пластом лежал на печи, а сегодня - на тебе, тоже поднялся.

- Уже поправились?-бросил Василь, соскочив с коня.

- Эге, поправился! - уныло покачал головой дед. - Словно дитя, которое впервые встало на ноги...

- Так легли бы пошли!

- Улежишь тут! В этакий день! - Дед провел худой рукой под пузом коня. - Неплохо наелся!

- Наелся.

Василь привязал коня к смазанной еще с вечера телеге и вошел в хату; мать стояла у печи, помешивала в ней кочергой Услышав сына, не оглядываясь, засуетилась быстрее, и Василю от этого молчаливого знака материнского внимания и уважения к нему стало веселей. Он, однако, не показал, что заметил это, - чему тут удивляться, он ведь уже не мальчишка, а хозяин, - бросил ей деловито:

- Собирайся... Чернушки уже едут...

Он вошел в кладовку, снял отбитую дедом косу, попробовал, как учил Чернушка, ногтем острие - хотя это делал вчера несколько раз, - вытянул из-под полатей лапти и стал обуваться Володька, младший белобрысый братишка, спавший на полатях, вдруг зашевелился, раскрыл глаза, взглянул на Василя и мигом вскочил.

- Вась, а Вась, - и я?

Василь ответил:

- Лежи ты, нуда! Чего вскочил ни свет ни заря!

- Вась, возьми меня... с собой!..

- Нужен ты мне!

- Ну, возьми-и!

Напрасно Володька ждал ответа, смотрел на Василя глазами которые просили и умоляли: никак не хотел поверить в черствость брата. Василь молчал. Он был непреклонно тверд Обувшись, Василь озабоченно зашагал в хату, попрежнему будто не замечая брата; тот, как привязанный, поплелся вслед.

Когда мать подала на стол оладьи и - даже! - сковородку с салом, Володька почти не обратил на это внимания, по-прежнему ждал.

- Ну, Вась?

- Дай поесть человеку, - сказал дед, который, сгорбившись, сидел за столом, ничего не беря в рот. - И сам ешь.

- Гляди-ка, - подошла к Володьке мать.

Она положила перед сынишкой оладью и кусочек желтого сала, взглянув на которое мальчик не удержался и на время отстал от брата. Мать положила ему еще кисочек, промолвила несколько ласковых слов, и сердце малыша почти совсем успокоилось от такого внимания. Но вскоре ему пришлось почувствовать, что материнская ласка была всего лишь хитростью, потому что, едва только Володька поел, мать мягко сказала: