Легкая рука - Роман Подольный

Заговор был на этот раз длинным, таким невыносимо длинным, что я даже не понял, как добрался до его конца. И оглянулся, ища между стволами деревьев оскаленные волчьи морды и длинные уши зайцев.

— Еще раз надо читать, — ухмыльнулся он моему взгляду, моему удивлению, — и еще раз, тогда подействует.

И я прочел заговор снова. И снова. А он стоял, оставив топор в одной левой руке, а правой держался за низкий сук, и глаза его были опущены, и он был уже не вахтером и не убийцей, а кем-то третьим… Но я знал, что очарование сейчас пройдет. Сунул листки в карман и прыгнул за дерево. Чтобы потом побежать по тропинке, которую я украдкой проследил глазами до самой опушки. А дальше город. Люди. Милиция, наконец.

Но за деревом стоял медведь. Обыкновенный бурый мишка, прочно стоящий на земле на всех своих четырех лапах и, наверно, ни черта не понимающий, что его позвало сюда, зачем он послушался, почему не убегает при виде людей.

Я толкнул медведя с налету в плечо, отскочил, поскользнулся, упал. Медведь вскинулся на дыбы — не столько, верно, от ярости, сколько от неожиданности, — и тут прямо перед ним оказался человек с топором. Человек с коротким криком обрушил удар, предназначавшийся мне, на медведя. Топор, уже поднятый, вклинился в мохнатую грудь буквально с треском. И тут же лапы лесного хозяина накрыли плечи и голову старика. Потом медведь отшвырнул в сторону беспомощно-вялое тело и повернулся ко мне. Но с коротким рычанием между ним и мною стали неведомо откуда взявшиеся черно-серые псы — лишь через секунду я понял, что это были волки. Медведь молча опустился на четыре лапы и ушел. Волки скользнули в кусты и исчезли. Лишь один мимоходом дотронулся до моей ноги горячим шершавым языком. И повсюду в кустах и на деревьях вокруг поляны зашелестело травой, застучало и заскрипело ветками.

Звери не птицы, они не выдают своего присутствия без крайней надобности. Я понял, что они сошлись к поляне, лишь когда они ушли. И только веселая красно-желтая белочка прыгала почти у самых моих глаз с ветки на ветку, словно для того, только чтобы отвлечь от гнетущих мыслей.

Я встал и подошел к Федору Трофимовичу. Он лежал лицом вверх — живой. Я спросил:

— Идти можешь?

— Подожди. — Он попытался перевернуться, я помог ему, взяв за руки, и чуть не уронил старика, когда увидел, во что превратил медведь его плечи и спину.

— Сесть дай.

— А хуже не будет?

— Не будет.

И тут я почувствовал, что у меня кружится голова, а ноги не держат. Я опустился на землю рядом с ним. Большая рука в крупных чеканных мозолях протянулась к моему горлу. А я не мог пошевельнуть пальцем. Гипноз? Наверно. “Что бы это ни было — смерть”, — как-то вяло подумал я. Но рука оказалась у меня не на горле, а за отворотом пиджака, в кармане. Вынула листки. Разгладила. Запекшиеся губы тяжело раненного человека шевельнулись. Он читал листки, проверяя, все ли на месте. Мною овладела безумная усталость. И собственная неизбежная смерть почти не занимала. Сопротивляться ведь ей было невозможно.

— Убивать тебя не буду, — сказал он. — А заговоры — забудь. Забудь. Забудь. Забудь. Ты их не помнишь. Не помнишь. Помнишь?

— Нет.

— Ну вот. А теперь я их рву. Смотри.

И из его рук взлетели в воздух десятки клочков бумаги.

— Сегодня ты их не ищи. И тащить тебе меня не надо Где уж! Иди к дороге, машину останови. Лечиться будем. А чтоб ты молчал, тебе и велеть не надо. Верно я говорю? Эх, знал бы я, что так еще могу, и топор бы с собой не брал. Ну как, шарлатан я?

— Что нет — то нет, Федор Трофимович.

— То-то!

Он взмахнул раненой рукой, и я вдруг обнаружил, что стою в дверях архива, которые только что открыл, выпуская меня, вахтер. И рука у него здоровая, и плечи со спиной целы, даже телогрейка не порвана.

— Вот какой я шарлатан, понял?

К чести моей будь сказано, я устоял на ногах, только на секунду прислонился к косяку.

— Понял?

— Увольнять будешь?

— Такое чудо природы? Что вы, Федор Трофимович?

— А ты тоже ничего… крепкий мужик… будешь.

…Часто по вечерам мы сходимся вместе и сидим вдвоем у зарешеченного окна в моем кабинете на втором этаже.

Я помаленьку пытаюсь выпытывать у него колдовские секреты, выменивая их на рассказы о теориях возбуждения и торможения коры головного мозга о психофизиологии внушения, галлюцинаций и прочего. Он крутит головой и пускается в рассказы о своем троюродном дядьке, который у соседей с улицы взглядом горшки цветочные на пол сбрасывал.

В последнее время его — после какой-то радиопередачи — больше всего интересуют возможности изменения человеческого голоса.

— Можно вот мой голос на твой похожим сделать? — спрашивает он.

— Да зачем? Ведь это же все наваждением было, что вы мне показали?

— Наваждение, наваждение… Что наваждение, а что и нет. В этом не тому разбираться, кто его видит, а тому, кто напускает. В общем, спать тебе уже пора, начальник. Да и мне тоже… на посту быть надо.

Приезжайте в Куртеневку

Деревня Куртеневка лежала так близко к Барашову, что даже этот весьма неспешно разраставшийся город смог лет пять назад вобрать ее в себя. Ряды изб остались непотревоженными — слишком плохо было в нашей области с жилплощадью. Но новая пятиэтажка, какие строились тогда от Хабаровска до Петрозаводска, встала между деревней и опушкой леса.

На третий этаж этой пятиэтажки я частенько приходил с шахматными часами. К Гвидону Куртеневу, доценту Барашовского пединститута, потомку тех помещиков Куртеневых, по которым звалась деревня. Он был старше и не приезжий, как я (восемь моих лет в Барашове в счет не очень пока шли), но кое-какая дружба налаживалась. В шахматы мы играли примерно в одну силу, но как раз той осенью чаще проигрывал я, и виновата была нечистая моя совесть. О, у меня находился добрый десяток способов объяснить — самому себе, — почему я до сих пор не рассказал Куртеневу о письме его прапрадеда, обнаруженном в моем архиве. Как вам, например, такой вариант: под силу ли обычному человеку нести столь большую ответственность? А если он примет письмо всерьез, то ответственность на него навалится чудовищная. Хотя — кто же такое письмо примет всерьез? Не примет и он, тогда — чего же я боюсь?

Гвидон весело укорял меня в очередном зевке — и, пока мы расставляли заново шахматы, рассказывал что-нибудь смешное, — на его взгляд, далеко не всегда совпадавший с моим. В тот сентябрьский день шестьдесят четвертого он сообщил мне очередной анекдот. Честно говоря, один из вариантов этого анекдота я уже слышал, однако репутацией вежливого человека приходилось дорожить.