Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса. Неофициальная биография писателя - Сергей Марков

— Мы шутили, что тому, кто задумал эту операцию, надо присвоить звание героя Кубы.

— Так, может быть, это была тончайше, до микронов продуманная операция внешней разведки? — осмелился предположить я.

— Мне, по крайней мере, об этом неизвестно. Но вторжение сплотило народ, сделало его единым и непобедимым! К тому же Штаты прекратили техническую и экономическую помощь, нам грозила голодная смерть. Свобода или смерть! И команданте Фидель, мы все как один сделали выбор! Но скольких товарищей мы потеряли! — На глаза учёного навернулись слёзы…

(Существует понятие в психологии: множественность возможных путей. На выборе как таковом — религии, социально-экономической формации, вектора развития, союзников и т. п., мы задержались недаром. Попробуем экстраполировать это на создающего себя под воздействием внешней среды и обстоятельств нашего героя.)

Кубинский бард Пабло Миланес так объяснял мне выбор Кубы:

— Никогда бы не было у нас столько любви, столько поэзии, музыки, живописи, столько нежности, щедрости, мечты, восторга, свободы! Не соверши мы революцию, не вырвись мы из-под янки, которым всё наше, кубинское, было по фигу, нас и самих бы не было… Потом, правда, подпортили картину товарищи, ни к поэзии, ни к музыке, ни к восторгу, ни собственно к революции отношения не имевшие, — хотя громче всех о ней кричавшие. Стали указывать, кого нужно нам любить, сколько раз и как… И о чём петь…

— А мне кажется, Куба после революции была, как мы — не знала толком, кому дать, — с ностальгической грустной улыбкой рассуждала пожилая, высланная из Гаваны на остров Пинос бывшая проститутка Леопольдина, с которой, по одной из версий, Хемингуэй писал Умницу Лил из «Островов в океане» и с которой мне порекомендовали встретиться знакомые журналисты, когда я собрался лететь на Остров Молодёжи (бывший Пинос). (На пороге 1980-х я мечтал опубликовать книгу о Кубе, наивно намереваясь рассказать в том числе и о судьбах легендарных в прошлом жриц любви.) — Куба, красивая, желанная, ты, совьетико, представить себе не можешь, со всего мира слетались, словно пчёлы на мёд, на гаванских девчонок! Но мы, вкусив революцию, обещавшую сделать нас из подстилок для янки женщинами, людьми! — выходили на площади и скандировали, размахивали плакатами: «CUBA — SI, YANQUI — NО!» Советский Союз, как настоящий мачо, особо не спрашивая и не ухаживая, овладел красавицей-мулаткой Кубой, и она, как истинная баба, уже не смогла потом без него, снова и снова хотела! А надоевшие, импотентные, как говаривал Папа, Штаты, весь мир пытавшиеся поставить раком, — кинула! Это была любовь, чико, а что может быть прекрасней любви на этом свете?

Мы о многом говорили с «Умницей Лил». Она рассказала, как сражалась плечом к плечу со всеми, когда проклятые наёмники янки пытались высадиться в заливе Кочинос, была там санитаркой и её контузило…

55

Кубинский поэт Элисео Диего в 1979 году в Гаване рассказывал автору этих строк о событиях двадцатилетней давности, в частности, о работе редакций газет и журналов, а также информационного агентства «Пренса Латина». В течение нескольких месяцев после революции сложилась спаянная группа или батальон, как они себя называли, «настоящих партийных журналистов». Одним из руководителей батальона был член Компартии Кубы Элисео Санчес, успевший поучиться даже в партийной школе в Москве и сыпавший цитатами из Маркса, Энгельса и Ленина. Он и внешне походил на Ленина: низкорослый, лысый, картавый, носил, несмотря на пекло, кепку, жилетку, галстук в горошек. То и дело лукаво прищуриваясь, засунув пальцы под мышки, откинув назад голову, заразительно расхохотавшись, он выдавал что-нибудь эдакое: «Гляжу я на тебя, Габо, и думаю, вот сомневается же человек, всё не уверен, как-то робок, не зная, что великий Ленин давно снял вопросы и отбросил прочь сомнения: „Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!“» По утрам, попивая кофе, он интересовался: «Ну, не решились ещё вступать в наши ряды Коммунистической партии? Глядите, потом может и поздно быть, попутчики ведь лишь до поры нужны…» И вдруг, вскочив, выбежав на балкон, сорвав с головы кепку, как Ильич в кино, сверкая лысиной, возглашал: «Литература, журналистика должны быть партийными! Долой литераторов беспартийных!»

Писали бойцы батальона партийных журналистов плохо, не умея выбрать главного, наваливая ворох бессмысленных цитат — из Маркса, Ленина, Хосе Марти, Боливара, из речей Фиделя и Че Гевары. Писали со множеством орфографических ошибок и без знаков препинания. Глубокой ночью на пару с Родольфо исправляя ошибки, правя, а чаще переписывая тексты партийцев, в которых за цитатами и непонятными аббревиатурами, выдуманными «революционными» словечками трудно было уловить смысл, Маркес уныло вздыхал. Нельзя было не заметить, что реальные бразды правления агентством переходили от «умников-аргентинцев» к «закалённым борцам за победу коммунизма».

Партийные журналисты стремились контролировать, усиливать «революционный надзор» надо всем, от ремонта старых и установки новых телетайпов в агентстве до распределения денег и даже текстов, которые писали аргентинцы, уругвайцы, боливийцы, перуанцы, мексиканцы, колумбийцы… Это не озвучивалось, но подразумевалось и постоянно подчёркивалось: революция на Кубе — прежде всего для кубинцев, которые теперь должны в первую очередь пожинать её плоды! Неистовый Элисео Санчес поучал техников, обслуживающих агентские телетайпы, что коммунизм есть высшая, против капиталистической, производительность труда добровольных, сознательных, объединённых, использующих передовую технику рабочих, тянущихся к знанию, потому что оно необходимо им для победы. Он поучал даже слепого негра преклонных годов, игравшего на банджо и просившего милостыню на улице возле контейнера с мусором, и корил в ответ на заунывные нищенские причитания, уверяя, что революция уничтожит деление общества на классы, а следовательно, и всякое социальное неравенство.

Как рассказывал мне Диего, на вечеринке у одного из сотрудников агентства в Мирамаре, на Третьей авениде, между 40-й и 42-й улицами, Маркес выпил и пел болеро, вспоминал русские цыганские романсы. Но Элисео Санчес его то и дело перекрикивал словами Ленина: «Ничего не знаю лучше „Арpassionata“, готов слушать её каждый день! Изумительная, нечеловеческая музыка!»

Никому, повторим, кроме Масетти и Уолша, Маркес не говорил, что пишет прозу. Но имевший «пролетарский нюх» Санчес что-то подозревал и пытался вывести Габо на откровенный разговор, «по косточкам» разбирая его журналистские, но с писательским, как всегда у Маркеса, взглядом, образно написанные материалы, иногда получавшиеся большими по объёму, чем у других. Санчес настаивал на том, чтобы было поменьше политической трескотни, побольше внимания уделялось самым простым, но живым, жизнью проверенным фактам коммунистического строительства — этот лозунг, мол, надо неустанно повторять писателям, агитаторам, пропагандистам, организаторам, а особенно писателям! Он уверял Маркеса, аргентинцев, уругвайцев, венесуэльцев, работавших в агентстве, что в обществе, основанном на власти денег, в обществе, где нищенствуют массы трудящихся и тунеядствуют горстки богачей, не может быть «свободы» реальной и действительной! Что писатель не свободен от буржуазного издателя, от буржуазной публики, которая требует порнографии в рамках и картинах, проституции в виде «дополнения» к «святому» сценическому искусству!..