Рассказы на ладони - Ясунари Кавабата

— Ненавижу эти часы! Для узкой руки они слишком велики. К тому же — японские. Ничего толком сделать не могут. Да к тому же старые. Знаешь, сколько я их уже ношу? Отверни рукав, посмотри сам.

Он не нашёлся, что ответить.

— Это память о матери. Оттого и хожу с ними, на своей коже таскаю. Я какая-то старомодная.

— Тогда ты должна слышать её голос.

— Голос? Да, наверное. Японская работа, тикают как-то глупо.

Он впервые бережно взял её за руку, поднёс к уху.

— Ну что, слышишь? Она говорит, что нехорошо гулять с мужчинами.

Девушка рассмеялась. От её прикосновения к щеке дрожь передалась по всему телу.

Не станем походя смеяться над уловками этой парочки. Ведь благодаря этим уловкам он, боявшийся любой женщины, всё-таки поднабрался любовного мужества.

Кроме того, следует иметь в виду, что любовь не делит средства достижения искомого на высокие и низкие.

Вот так получилось, что поездка в такси разом переменила судьбу юриста, и его отношение к жизни тоже, вероятно, стало совсем другим. И всё это потому, что он прикоснулся к ладони этой девушки.

Может быть, правда, кто-то скажет: «Нет уж, конец рассказа никуда не годится, пусть лучше эта прекрасная девушка нянчит младенца, а её золотые часики следует сдать в ломбард».

[1924]

Фотография

Некий безобразный, извините уж за это слово, лицом мужчина (между прочим, именно уродливость сделала его поэтом) рассказывал мне:

«Фотографий я не люблю и сам стараюсь в кадр не попадать. Вот только лет пять назад пришлось согласиться — на собственной помолвке. Эта девушка дорога мне по-настоящему. Потому что второй такой у меня уже не будет до смерти. А сейчас — только фотографии от неё и остались. Приятно, конечно, вспомнить…

В прошлом году в одном журнале захотели поместить мой портрет. Я взял ту фотографию, где мы втроём — с невестой и её сестрой, себя отрезал, вложил в конверт, отослал. А на днях газетчик пришёл — дай, мол, твою фотографию. Я немного поколебался, но отрезал ему половинку той, где мы вдвоём с невестой стоим. Сказал ему, чтобы непременно вернул, но, похоже, не дождусь. Ну да ладно.

Ладно-то ладно, только смотреть на ту половинку, где она одна осталась, было мне странно. Она это или не она? Должен сказать, что красива она была очень. Как-никак семнадцать лет, влюблена. Но вот беру я ту половинку, где она одна осталась, смотрю и не могу поверить — что за чудище? А ведь именно на этой фотографии, где мы с ней вдвоём, она мне такой красавицей казалась. Фу… Будто из счастливого сна в кошмар провалился. Будто было сокровище — и вот нет его».

Голос поэта дрогнул.

«И вот теперь думаю: увидит она меня в газете, то же самое скажет. Вот, мол, несчастная, какого урода я тогда полюбила. А Раз скажет — это уже конец.

А вот если бы она увидала в газете ту самую фотографию, где мы с ней вдвоём, может, тогда она ко мне прилетела бы на крыльях любви. Ведь тогда она поняла бы…».

[1924]

Луна

Что за обуза эта девственность! Вроде бы и не жалко этой поклажи, выкинуть эту дрянь на просёлочной тёмной дороге или прямо с моста — в урну или в реку — очень просто, да только на ярко освещённой улице найти подходящее место не так-то легко. И если твоя первая женщина пожелает взглянуть, что же там у тебя в твоём багаже, тебе не останется ничего другого, как покраснеть. Ты ответишь, что там, в чемоданах, упакованы твои горькие чувства, и тут уж тебе, бездомному псу, больше ничего не захочется. Но если ты преодолеешь вот такого вот себя и узнаешь многих женщин, то ещё острее почувствуешь, как снег налипает на подошвы, мешает идти. Уж лучше разуться и бежать по снегу босиком…

Вот такие мысли бередили его душу.

Одна женщина стояла над его подушкой. Вдруг она бесстыдно упала на колени, прижалась, стала вдыхать запах его волос.

Другая женщина — он стоял опершись о перила на веранде второго этажа — сделала вид, что поскользнулась, прижалась как бы ненароком, вдруг обняла, а когда он отвёл её руку, ещё раз изобразила падение, оперлась спиной о перила и ждала, ждала его, указывая взглядом на свою грудь.

А ещё была другая женщина. Когда он мылся в бане, она тёрла ему спину. И вдруг рука на его спине задрожала.

Ещё одна женщина сидела с ним в гостиной, потом неожиданно выбежала в зимний сад, упала навзничь на кресло в беседке и закрыла руками голову.

Ещё одна женщина игриво обняла его сзади, но он не стал играть с ней.

Ещё одна женщина, когда он лежал на матрасе и притворялся спящим, взяла его за руку, но он только сжал губы и уткнулся лицом вниз.

Ещё одна женщина ночью зашла с шитьём в его комнату, когда его самого не было дома, сидела там камнем, а когда он вернулся, покраснела до ушей и хриплым от лжи голосом спросила, можно ли позаимствовать лампу.

Ещё одна женщина, видя его, всегда плакала.

Женщины помоложе в разговоре с ним скатывались на скользкие темы, потом теряли дар речи и не могли подняться со своего места.

Дождавшись этой минуты, он почти всегда замолкал. Или же твёрдо говорил: «От той женщины, с которой я не желаю связать свою судьбу, я никаких таких чувств не принимаю».

После того, как ему исполнилось двадцать пять лет, таких женщин становилось всё больше. И стена вокруг его целомудрия становилась всё выше и прочнее.

Но одна женщина призналась, что ей не нравится выражение его глаз, когда он на кого-нибудь смотрит.

Шли дни, он был погружён в себя. «Если женщину не накормить, она умрёт». — думал он. И ему казалось, что женщин, с которыми он не живёт, женщин, с которыми он не делит постель, женщин, которых он должен накормить, становится всё больше. Он смеялся: «Похоже, что я, бедняк, вскорости обречён стать полным банкротом». Ничего не менялось, единственным его сокровищем была девственность. Отправиться, что ли, попрошайничать? Пусть одежда бедна, зато его внутренний мир чувственности обогатится — ведь получаешь, не отдаёшь. Вот бы усесться на этого ослика чувственности да и отправиться на нём в какую-нибудь дальнюю страну…

Так он грезил, и его грудь распирало от её чувственного содержимого. Однако он уже не мечтал