Рассказы - Юлия Шмуклер

- Какие сапожки?

- Ничего, симпатичные...

- А я вот слышала, - начала Зара, пресекая легкомыслие, - как один еврей из мальчика собаку сделал. У него соседи собаку украли, так он что сделал, украл сына ихнего, маленького, посадил в подвал и лаять учил. Пришли, а уж он не говорит, только лает.

- Ах, паразит! Вместо собаки!

- Ой, девочки, что деется!

- Я б его сожгла, живьем. Или в землю закопала.

- Его милиция отбила, - сказала Зара важно. - Судить хотят.

- Да-а, знаем мы, судить... Сунут взятку, и поминай как звали.

- Они все такие. Их засудить очень трудно, очень.

- Ой, девочки, - только не перебивайте, - теперь я понимаю, почему моя тетя в прошлом году умерла. Так быстро, так быстро, мы просто не могли...

- А в родильных домах что делается! Вы только послушайте - нет, честное слово, вот ей-богу, - как родится мальчик, так они ему сразу что-то впрыскивают. В пуповину. У нашей лифтерши свекровь там нянечкой работает; так она раз смотрит в щелку - входит врач, и прямо к мальчику одному, беленький такой мальчик, голубоглазенький, - развернул его и ну там ковыряться! Она прямо обмерла вся; "Дуся, говорит, как я только жива осталась!".

- Ой, ужас какой!

- А деньги, говорят, они все собрали - золото, в общем, серебро, и все туда, в Израиль. Помните, ихняя приезжала... Вот она и вывезла. Брильянты, конечно, их в зубы можно класть...

- А один гроб вывез, а в гробу...

Женька так и не узнала, что в гробу, потому что пришла Ксана. Все нехотя разбрелись по местам, нехотя встали за партами, а некоторые, по причине дородности за партами не помещавшиеся, встали в проходе, рядом. Тут только замечено было, что на Ксане лица нет, глаза красны и косы, обычно величественно, короной возвышавшиеся надо лбом, сидят набекрень, безо всякого присмотру. Она оставила девиц стоять, и дрожащим голосом начала:

- Нашу партию, народ постигло великое горе... Иосиф Виссарионович Сталин, вождь всего прогрессивного челове... - Ксана закусила губу, и когда все уже не знали, что и думать, закончила - болен...

Вот это да! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Женька скорее опустила глаза, чтобы не выдать себя. Теперь не арестуют, не до нее теперь. Ох, спасена. Ох, как хорошо. Кто бы мог подумать - после вчерашней ночи... Теперь жить буду; творят, если кого не повесили - долго живет...

Ксана села, девиц посадила, вытерла глаза. Надо держаться, сказала она себе. Она жизнь отдала бы - а также все прочие жизни, сколько бы ни понадобилось - чтобы вернуть здоровье вождю. Ее неприятно поразили слова о моче в бюллетене Центрального Комитета: было как-то неприлично говорить о Сталине, как об обыкновенном человеке, который ходит в уборную, имеет мочу, страшно сказать, кал... Зачем напечатали? Разве можно народу внушать такие мысли? Она оглядела класс - девочки переживали. Верные комсомолки. Для Моцоевой, конечно, это особое горе - она же осетинка, почти грузинка. Грузины были теперь главная нация - или, все-таки, русские? Русские, конечно, ответила она себе. И отпустила всех домой - голосу не было вести урок. Дома царило подпольное ликование.

- Он, конечно, уже умер, - говорил папа, - иначе они не осмелились бы печатать. Ты помнишь, Лиля, как он писал о Троцком? Собаке - собачья смерть.

- Подожди еще, - сказала суеверная тетя Лиля. - Вдруг он встанет.

- Не встанет, - сказал папа. - Лиля, есть в доме водка?

Тетя Лиля тайно проникла на кухню, улучив момент, когда соседи не видели, и вернулась с бутылкой, завернутой в газету - держали для слесаря-водопроводчика. Они перенесли стол подальше от двери, от замочной скважины, сели тихонько, над котлетами, и выпили, все поровну, в тесном семейном кругу, поставив четвертую стопку для папиного брата, расстрелянного в тридцать седьмом году.

Пятого официально сообщили, что Сталин умер. Всю школу собрали в зале; рыдали истерически. Ксана тихо легла в обморок, как покойница. Ее подняли, посадили в президиум, и она глядела оттуда совершенно безумными, припадочными глазами. Директриса, плотная, не ущипнуть, в прошлом - от сохи, держала речь. Со времен Маркса не было такого гения, - сказала она. (Энгельс и Ленин последнее время стояли в сторонке, а Маркс - он и тут не сробел, пролез). Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство сказала директриса. Товарищ Сталин отдал жизнь борьбе за счастье народное, это был Вождь земного шара. Полководец, генералиссимус, отец родной... Директриса стала всхлипывать.

В ответ заголосили со всех сторон. Рядом с Женькой, раскачиваясь, ревела Рая: "Что с нами будет!

Что с нами теперь будет!" (У них в семье больше всего боялись Маленкова). "Да замолчишь ты",-сказала ей Женька, и когда на нее оглянулись, показала,-директриса ведь начала говорить.

- Наша школа-передовая,-сказала директриса.-Мы обещаем оставаться и впредь. Каждый, начиная с первоклассников, должен хоть раз пройти мимо гроба, который в Колонном зале. Классные руководители отвечают за выполнение. Уроков не состоится.- И директриса отпустила их скорбным, отменяющим мановением руки, ни дать ни взять - папа римский.

Одевшись, с портфелями в руках, подождали на улице прибитую, растерзанную Ксану, и под ее водительством тронулись. День стоял сверкающий. Солнце шпарило с голубого неба, не считаясь с конъюнктурой; ослепительно сверкали белоснежные сугробы по обеим сторонам улиц и праздничные красные знамена с узкой черной полосой, совсем незаметной; дул легкий, легкомысленный ветерок. Девочки и Ксана старались не обращать внимания на это великолепие;

они глядели вниз и сохраняли в душе горе.

Однако, пересекая Пушкинскую площадь, заметили они, что было не то время, когда следовало убиваться, а время, когда следовало действовать-если они действительно нацеливались на Колонный зал. Кругом бежали люди. Бежали с определенной мыслью, знали-куда. Что-то кричали про очередь-она вилась по Пушкинской толстым, огромным удавом- хвост его, по слухам, находился на бульварах, за Трубной, у Кировских ворот.

- Коля-а! По крышам! - вопил какой-то паренек;

лицо его было исполнено восторгом инициативы. Он нырнул в проходной двор. Сопя, туда же побежал "Коля", почему-то с куском водосточной трубы в руке. Они, видимо, здорово ориентировались.

Ускоренным шагом класс двинулся на бульвары. Вход в первый же был зачем-то заставлен здоровенными армейскими грузовиками; пришлось сигать через забор. Ксана, поколебавшись, тоже сиганула и покраснела по-молодому, засмеялась застенчиво. Тут все увидели, что она вполне ничего, только замуж надо. Обсуждая эту проблему, наткнулись на явление необычайное: прямо перед ними стояло галошное дерево. На каждой ветке его висела галоша, большая или маленькая, от каждой пары по одной. Кто-то развесил их симметрично, с большой любовью; небольшая кучка галош, для которых веток не хватило, осталась под деревом. Далее на заборе сидела дама. Сказать, что она сидела, было бы неправдой; она находилась в некотором неудобном положении, являя миру обширный зад в лиловом трико из-под задравшейся рыжей шубы. Дама, видно, лезла через забор, одну коротенькую ножку перенесла, а другую не смогла, и теперь ждала неизвестно чего. Сняли даму; она, охая, оправилась, и, как ни в чем ни бывало, побежала дальше, уже по мостовой, говоря, что нужно скорее на Трубную, и что бульварами очень долго-заборов много.

Вообще, на бульварах творилось нечто невообразимое. Шел гражданин, весь расхристанный, без пуговиц, и на шее у него вместо шарфика висел прозрачный женский чулок. "Черт его знает, откуда",-сказал мужчина, чулок отбросил и, шатаясь, пошел дальше. Он был с Трубной - там, видимо, действительно делались основные дела. Шла, хромая, тетка в одном сапоге. Лезли по пожарной лестнице интеллигентного вида супруги, он в черной котиковой шапочке. Какие-то дядьки с криками: "Пошел! Пошел!" опрокидывали беззащитный троллейбус. На земле валялись шелковые трусики.

Не смеяться было невозможно; даже Ксана, и то прыскала, виновато прикрывая рот ладошкой. Девчонки же совсем обезумели, носились, как молодые псы. Женька и Рая были с ними-как-то все забылось в этом фантастическом угаре веселья, греховного и потому особенно буйного. Добежали до Трубной. Площадь посередине была перерезана грузовиками, и за ними все кишело, вопило-понять что-либо не было никакой возможности. Ясно только стало, что очередь кончается не здесь. Влезли на гору, к Кировским воротам, дошли до Поковки, нашли хвост, отдышались, и, наконец, встали.

Очередь была устроена странно. Толпа текла, зажатая в тесную трубу, между стеной домов и сплошным рядом тяжелых грузовиков, поставленных один за другим, вплотную к тротуару. Выбраться из этой кишки можно было только через верх, через кузова грузовиков, где находились солдаты, готовые вытаскивать желающих. Солдаты сильно нервничали и уговаривали дальше не ходить, но никто их, конечно, не слушал, и толпа вполне прилично, ламинарно, потекла вниз, к Трубной.