«Петля анаконды». Как заставить Евразию сдаться - Хэлфорд Маккиндер

* * *

Как только глобализацию стали популяризировать как ключ к пониманию происходящих в наше время перемен, как вектор, определяющий их направление, и как только это понятие стало восприниматься как нечто, отвечающее американским интересам, стало легче рассматривать глобализацию одновременно как благотворный и неизбежный процесс. Может быть, не столь сложная и догматическая, как марксистская идеология, послужившая ответом на развитие промышленного капитализма, глобализация стала модной идеологией постидеологической эпохи. Она несет в себе все черты идеологии: она оказалась исторически своевременной, была обращена к ключевым властным элитам, обладающим общими интересами, содержала критику того, что следовало отрицать, и обещала лучшее будущее.

Таким образом, глобализация заполнила основной пробел в новом статусе Америки как единственной мировой сверхдержавы. Международная мощь в ее политическом и экономическом измерении – даже когда она концентрируется в каком-то одном национальном государстве – нуждается в социальной легитимности. Эта легитимность необходима как руководящей, так и подчиненной стороне. Первые добиваются признания, потому что оно дает им чувство уверенности, ощущение миссии и моральную силу для достижения собственных целей и защиты своих интересов. Последним это необходимо для оправдания своего подчинения, для облегчения приспособления к этому статусу и пребывания в нем. Доктринальная легитимность снижает издержки, связанные с осуществлением власти, приглушает протест со стороны тех, кто является объектом этой власти. В этом смысле глобализация является естественной доктриной глобальной гегемонии.

Такая констатация отнюдь не снижает привлекательности глобализации относительно идеалистической традиции американского политического поведения. Защищая собственный суверенитет как национального государства, американское общество всегда испытывало некоторую антипатию в отношении международной силовой политики. Глобализация, с ее утопическими представлениями о всемирной открытости и сотрудничестве, играет на этих чувствах, создавая политический противовес настроениям большей части организованной рабочей силы, чья настороженность в отношении глобализации, объяснимая вполне понятной тревогой по поводу того, что некоторые производства будут выведены за рубеж, приводя к сокращению рабочих мест, а сама Америка пойдет по пути деиндустриализации, все больше воспринимается как эгоистический анахронизм, который угаснет, когда Америка завершит свой переход в постиндустриальный технотронный век.

Враждебность профсоюзов, а также некоторых национальных отраслей промышленности в отношении глобализации, таким образом, представляется провинциальной и близорукой, по сравнению с видением мира без границ, мира, в котором стремление к личному благополучию не заслоняется узким национализмом и становящимися все более архаичными государственными границами. В таком варианте национальный американский опыт с его переменчивыми, не связанными географическими границами моделями экономической деятельности воспринимается как универсальный и просто экстраполируется на весь земной шар. Это приводит к парадоксальному результату, когда строго заботящееся о своем суверенитете американское государство становится страстным пропагандистом экономической доктрины, превращающей суверенитет в анахронизм.

Кроме того, идеалистическое представление о глобализации подкрепляется некоторыми ее бесспорно положительными результатами. Многонациональные корпорации довольно чувствительно относились к таким вопросам, как недопустимость эксплуатации детского труда, традиционно распространенного во многих слаборазвитых и наиболее бедных государствах. Привлекаемые рынками с дешевой рабочей силой западные компании не могут игнорировать риск общественного осуждения их практики развитыми странами. И они практически отказались от использования детского труда. Помимо этого, предлагая чуть вышеоплачиваемую работу, чем принято на местном рынке, глобальные компании внесли некоторый вклад в борьбу с бедностью, особенно в Китае, который привлек наибольшие прямые иностранные инвестиции. Некоторые многонациональные корпорации пошли еще дальше и взяли на себя определенные обязательства в социальной сфере. В некоторых случаях открытие границ иностранным компаниям в известной мере способствовало повышению внимания к вопросам охраны окружающей среды, к которым местное общество было равнодушно.

Из всего вышеизложенного наиболее существенным по своим социальным и политическим последствиям является спор о том, что глобализация способствовала заметному сокращению мировой бедности. И хотя многие экономисты это оспаривают, похоже, что количество очень бедных людей (живущих на 1 доллар или менее того в день) в последнее время несколько сократилось как в процентном отношении, так и в абсолютном исчислении. Но эта позитивная тенденция не касается особой ситуации в Китае, хотя другие крупные регионы «третьего мира» выигрывают от этого меньше.

Вопрос о том, приводит ли сокращение наиболее острой нищеты к сглаживанию неравенства в мировом масштабе или глобализация, наоборот, обостряет это неравенство, принося плоды в непропорциональных масштабах наиболее богатым странам, является предметом острых споров. В конечном счете аргумент о том, что глобализация помогает сократить разрыв между богатыми и бедными или, по крайней мере, как-то улучшает положение бедных, по сравнению с тем, что могло быть, является ключевым аргументом в пользу этой теории. Известно также (как это показано в следующем разделе), что противники глобализации отвергают эти аргументы в принципе, считая глобализацию весьма неоднозначным процессом, а то и вообще рассматривая эту доктрину как прикрытие западной, в первую очередь американской, империалистической эксплуатации. 

* * *

Как бы то ни было, для Соединенных Штатов в их новой роли доминирующей мировой державы доктрина глобализации является полезной системой координат для определения современного мира и взаимоотношений Америки с этим миром. Она привлекает своей интеллектуальной незамысловатостью, дает понятные объяснения сложностей постиндустриального и постнационального периода: свободный доступ к мировой экономике представляется естественным и неизбежным следствием новых технологий, а Всемирная торговая организация (ВТО), Всемирный банк и Международный валютный фонд (МВФ) служат институциональным воплощением этого факта в глобальном масштабе. Свободный рынок должен быть глобальным по своему масштабу, и на нем конкурируют смелые и трудолюбивые. Страны должны оцениваться не только по степени их внутренней демократизации, но и по тому, насколько они глобализированы.

Привлекательность идеологии определяется не только тем видением будущего, которое она предлагает, но и ее мифами о настоящем. Здесь одно легитимирует и усиливает другое. Глобализация предлагает несколько таких мифов. Один из них имеет отношение к постсоветской России, в отношении которой политика США в период администрации Клинтона основывалась на механистических и даже догматических представлениях, выведенных из доктринального определения глобализации. Администрация часто провозглашала свою уверенность в том, что чем скорее Россия примет принципы рыночной и глобально взаимозависимой экономики, тем скорее ее политика станет отвечать «всеобщим» стандартам по меркам западной цивилизации.

Таким образом, почти с марксистским детерминизмом развитие демократии в России рассматривалось в основном как результат действия рыночных сил, а не как следствие действия более глубинных философских и духовных ценностей. «Избрание» президента Путина было даже провозглашено главными экспертами Клинтона по России как высшее доказательство того, что демократия в России стала свершившимся фактом. К сожалению, последовавшее отступление России от норм открытого общества и подлинной демократии стало отражением риска, присущего сведению сложных процессов глобализации к простым формулам.

Другой миф представляет Китай как зеркало глобализации.