Блокадный ноктюрн - Алексей Ивакин

И вот сейчас, лейтенант Кондрашов, вполне себе идет. Как настоящий красный командир. И снующие мимо бойцы не смеются над ним.

А из головы не выходил тот стон из окна вагона. Жуткий какой-то стон. Утробный какой-то.

И Кондрашов пообещал сам себе, что напишет стихотворение про этот вагон, про этот поезд. А махорку отдаст первому же раненому, которого встретит на своем пути.

Вот он и ехал вместе со своим взводом бить немцев, ехал и сочинял стихи:

Эшелоны, эшелоны…

Кто-то плачет, кто-то стонет.

Кто-то спит, а кто-то — курит,

Кто-то жив, а кто-то умер…

Кондрашов поморщился и зачеркнул последние две строчки.

— Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант! — перебил его мысли голос сержанта Пономарева, назначенного помкомвзвода.

— А? Что? — встрепенулся Кондрашов.

— Товарищ лейтенант! Вот рассудите нас! Мы тут спорим…

Пономарев — хитрый и рыжий челябинец — опять спорил с кем-то. Он был одержим спорами. Не важно на что и не важно о чем — лишь бы поспорить. Если выигрывал он, то щедро делил на взвод буханку или банку тушенки, проигрывал — не менее щедро подставлял лоб под щелбаны. И в обоих случаях — смеялся.

Лейтенант, стряхнув сено с шинели, поднялся и подошел к спорщикам.

— Вот рассудите, товарищ лейтенант! Я говорю, что мы в этом году войну закончим, а рядовой Сергеенок — в следующем! А? Кто прав?

Кондрашов почесал лоб, сдвинув свою фуражку:

— А на что спорим?

— На щелбан Гитлеру! — засмеялся Пономарев. — Разбивщику половина выигрыша!

— Это как? — удивился лейтенант.

— Ну… Вы замахиваетесь, а бьет кто-то из нас! — ответил Пономарев.

Белобрысый Сергеенок кивнул в знак согласия.

Кондрашов засмеялся:

— Я тоже не удержусь!

— Да бейте тоже, кому ж жалко-то? — улыбнулся в ответ сержант. — Так когда война-то закончится?

И тут Кондрашов вспомнил…

…День тот был жарким. Горячим был тот день. Весь выпуск лейтенантов стоял на том самом плацу под июльским солнцем, обливаясь потом. Стоял и слушал комиссара училища.

— Товарищи красные командиры! Сегодня вы уходите на фронт!

Голос комиссара разрывал теплую тишину летнего дня:

— Помните все, чему вас учили. А еще помните, что товарищ Сталин сказал — тысяча девятьсот сорок второй год — это год окончательного разгрома немецко-фашистских захватчиков! Но! Зависит это не только от товарища Сталина! Это зависит от нас с вами! Враг все еще стоит под Москвой! Его железная рука схватила за горло Ленинград! Фашисты рвутся к Кавказу! И только мы можем остановить его! Мы! И больше никто!

По щеке Кондрашова текла капля пота, щекоча его. Где-то жужжала муха. Но он — и не только он — слушал слова комиссара. Нет. Не просто слушал. Он думал над этими словами. Он внимал им. Он переживал их…

— А это, сержант Пономарев, от нас зависит. Побьем фрицев — закончим войну в этом году. Делов-то.

— А ну как не побъем? — выкрикнул кто-то.

Кондрашов шмыгнул носом:

— Так не бывает. И быть не может. Побьем, товарищи бойцы. От всей души желаю победы в споре сержанту Пономареву и готов ему уступить свою долю.

— Так немцы же уже под Сталинградом… — засомневался тот же голос. Взвод замер.

Лейтенант поправил ремень, подумав, и ответил:

— А вот в первую отечественную войну, тысяча восемьсот двенадцатого года, французы Москву взяли. А потом так побежали, что мы их только в городе Париже, столице Франции догнали. Чем мы хуже дедов? Значит, и мы Берлин возьмем! Не впервой!

— А что, брали уже?

— Брали! — жестко, внезапно для самого себя, ответил лейтенант. — Брали, берем и брать будем, если на нас опять нападут. А пока отдыхайте, товарищи бойцы, — лейтенант развернулся и шагнул к своей охапке сена. А сам, внутри себя, продолжал сомневаться — правильно ли он сказал? нашел ли он ключик к сердцам своих бойцов?

Он ведь даже по именам не всех еще запомнил. Они и знакомы всего только неделю. После выпуска новоиспеченный лейтенант получил предписание отправиться в Вологду и добирался туда из далекого Кустаная целую неделю. Прибыл, получил взвод, запомнил сержанта Пономарева и практически тут же дивизию стали грузить в эшелоны.

До охапки сена лейтенант не успел дойти буквально шаг. Вагон тряхнуло так, что он попадало все на свете — котелки, винтовки, лопатки, люди. И Кондрашов упал на спину, больно ударившись затылком. И только потом громыхнуло что-то. Колеса заскрипели, поезд еще раз тряхнуло

— Воздух! — заорал кто-то.

Потом открылись двери и бойцы ломанулись к выходу, выпрыгивая из вагона:

— Всем из вагона! Всем из вагона! — орал Пономарев.

Ботинки застучали по полу. Кто-то наступил на руку Кондрашова.

А потом ухнуло. Второй раз, третий.

Лейтенант, наконец, приподнялся и прыгнул из проема. Ему стало стыдно, что это не он подал команду, что он упал, что ему на ступили на ладонь.

— Взвод! — закричал он. — По самолетам противника… Огонь!

И, выхватив револьвер, стал палить вверх. Сначала одна, потом другая, потом третья винтовка стала палить в небо.

— Ууууффффыррррр… — мелькнула крестом тень. Потом еще одна. Рядом что-то грохнуло. Кисло запахло взрывчаткой. Бешеная стрельба во все стороны.

Время от времени лейтенант вжимался в землю, когда бухали взрывы. А потом он щелкал и щелкал наганом в небо, не замечая, что патроны уже давно закончились. Ему казалось, что он попадает, но он не попадал, потому что…

— Виииииуууухххх! — близкий взрыв подкинул лейтенанта вместе с насыпью, щедро цепанув горстью земли по лицу.

А после все закончилось, так же внезапно как и началось. Лишь где-то в вечернем небе угасал наглый звук немецких 'Юнкерсов'

Лейтенант потряс головой, сбрасывая землю с лица. Потом приподнялся. Снова потряс головой.

— Взвооод! — услышал он сквозь туман. — Отбой воздушной тревоге! Становись!

Он попытался 'становиться', но по голове словно било молотком, поэтому лейтенант смог лишь перевернуться и встать на четвереньки.

— Товарищ лейтенант! Живы? — рыжий челябинец вдруг мелькнул перед глазами. — Ранены?

Кондрашов снова потряс головой, вставая:

— Да вроде бы нет…

А голова слегка кружилась.

— Кондрашов? Все целы? — хлопнул его кто-то по плечу, отчего лейтенант пошатнулся.

— А? — оглянулся он.

Перед ним стоял товарищ старший лейтенант Смехов, командир роты. Только почему-то расплывался слегка. Только в этот момент комвзвода понял, что где-то потерял очки.

— Вроде целы…

— Вроде! — крикнул на него старлей. — Доложить о потерях через десять минут.

И тут же умчался к началу состава.

— Что, лейтенант! Познакомились с землей? — беззлобно пошутил сержант и протянул ему очки. — Вот, валялись под ногами. Хорошо, что никто не наступил.

Кондрашов взял свои 'велосипеды', протер их рукавом гимнастерки и нацепил на нос. Мир снова стал нормальным. Кроме рук. Они немного дрожали. Совсем немного. Но Кондрашову вдруг показалось, что это дрожание видят все — убежавший комроты, улыбающийся замкомвзвода, ругающиеся бойцы, встающие с земли. Лейтенант засунул руки в карманы галифе, хотя раньше не позволил бы это ни за что.

— Вы слышали, что командир роты сказал? Проверьте личный состав, — скомандовал комвзвода. Голос тоже дрожал.

— Конечно, товарищ лейтенант, — неуставно улыбнулся Пономарев.

'Странно он как-то улыбается' — подумал Кондрашов: 'Все время только левой половиной лица. Почему?'

— Взвод! Становись! — отвернулся от командира сержант.

Бойцы, беспрестанно ругаясь на фрицевские самолеты и погоду, начали выстраиваться в две шеренги.

Кондрашов, морщась от боли в голове, полез в вагон за документами.

Пока он ползал, ушлый сержант умудрился уже проверить наличие личного состава. Все были целы и здоровы. Не хватало только одного бойца.

— Рядовой Тиунов пропал, товарищ лейтенант!

— Как пропал? Куда пропал? — забеспокоился Кондрашов. Еще не хватало бойца потерять…

— Командир отделения говорит, что выпрыгивал со всеми, но…

— Надо найти! Непременно найти! — лейтенант сразу забыл и про головную боль и про бомбежку.

— Может его бомбой… — высказался кто-то из строя. — Бомба-то она совсем рядом легла!

— Взвод! — крикнул лейтенант. — Поотделенно! Цепью! Прочесать…

И только сейчас лейтенант увидел — где они остановились.

Поезд стоял на небольшой насыпи. Они ссыпались из вагона на левую, южную сторону. Буквально метров десять от насыпи — полоса отчуждения с торчащими пеньками вырубленных деревьев. И на этой полосе вонюче дымится воронка. А потом лес. Лес… Одно название. Кривоватые березки на жидкой, болотистой почве. То ли дело дома…

— Прочесать лес в глубину на сто… Нет! На двести метров!