Третий Вавилон - Андрей Столяров

— спросить не у кого…

Все было кончено.

Темный фиолетовый напряженно пульсирующий свет лился через занавески, где на подоконнике рдела огненная герань. Белели синеватые подушки, и отчетливо тикали кошачьи зрачки в ходиках, опуская гири.

Гроза все-таки настигла его.

Все было кончено.

Вера, изумляясь, теребила пуговицу у горла:

— Какие документы?.. Какие дневники?.. Ты не представляешь, что здесь творилось — паника, разгром… Меня спрягали местные жители… Ничего не знаю… Неужели ты приехал только ради этого?.. — Она отступила в глубь комнаты. — Прошло одиннадцать лет…

— Ладно, — сказал Денисов. — Я тебя увезу, мы больше не расстанемся. Мне обещали место у Глебовицкого в Ленинграде. Сам Глебовицкий обещал. Я все-таки неплохо разбираюсь в эволюционной систематике.

Тогда она остановилась.

— Бедный путешественник… Так и будешь метаться из института в институт, нигде не задерживаясь подолгу?

— Отряхни прах городов, — процитировал он, — отряхни прах незнакомой речи, прах дружбы и вражды, прах горя, любви и смерти. О, свободный человек, избравший свободу! У тебя есть только ветер в пустыне!

— Галеви?

— Ибн Сауд. «Скрижали демонов».

Вера вздохнула.

— Хорошо, — нетерпеливо сказал он. — Я тоже останусь. Наверное, тут нужны учителя, я могу вести математику, физику или биологию в старших классах.

Она засмеялась.

— У нас нет биологии, и у нас тем более нет старших классов…

— Хорошо, я буду вести чистописание. — Денисов взял ее за кружевной твердый учительский воротничок, облегающий слабую шею, и притянул к себе. Все было кончено. Лиловая опушь мерцала на предметах — электричеством грозы. В «Скрижалях демонов» сказано: «Каждый имеет свой час, но час этот никому не ведом, ибо длится он только мгновение и проходит, едва начавшись»…

— Мне нужно видеть это место, — уже совсем другим голосом произнес он.

— Боже мой…

Вера тут же встала.

Они вышли на улицу. Фиолетовый сумрак сгустился между заборами, из-под которых торчала жилистая крапива. Пустые проволочные ветви яблонь, как живые, скребли по доскам, а дальше за ними вздымались бревенчатые пугала домов.

Стояла чудовищная тишина.

— У вас здесь все вымерли, что ли? — напряженно спросил Денисов.

Вера ощутимо вздрогнула:

— Не понимаю…

На перекрестке из тени засохшей ивы навстречу им выбежал запыхавшийся человек с кобурой на кожаной куртке, в широком галифе и в совершенно стоптанных рваных сапогах — преграждая путь, махнул рукой:

— Документы!..

Денисов, удивляясь, достал паспорт, но человек упорно смотрел куда-то за спину.

— Документы, граждане!..

Беззвучная синерукая молния располосовала небо, на долгую секунду выхватив — седые разнобокие крыши, черную корчу сплетенных ив, собаку, чешущую в пыли больное розовое брюхо.

— А где он? — растерянно спросил Денисов.

Человек исчез.

— Не знаю, — сказала Вера и передернула плечами. — Мне это не нравится.

Рухнул запоздалый гром и, словно по сигналу его, неизвестно откуда, двинулся неторопливый густой мощный ветер, выше заборов накручивая пылевые столбы. Денисов щурился. В деревянных переулках перебегали какие-то тени. Колотил сторож далекой палкой. Пыль скрипела на зубах. Все было кончено. Лука Давид писал: «Суть вещей постигает лишь тот, чья душа стремится к чистому знанию». В двадцать восьмом, изучая тупики гносеологии, роясь в архивах Государственной библиотеки, стирая плесень с фолиантов из бычьей кожи, он прочел эти слова. Три года назад. Был июль, поздний субботний вечер, окно библиотеки было открыто, шелестела темная листва в Екатерининском саду, и праздничные толпы народа стекались к подсвеченным прожекторами колоннам Большого театра. Он сидел, будто оглушенный. В абсолютной чистоте знания было нечто незыблемое. Нечто от первооснов мира. От галактических сфер. Ведь законы природы не зависят от наблюдателя. Это был путь — «прокол сути», как говорил Сапсан. Но путь этот никуда не вел. Или уже не хватало сил и терпения.

Все было кончено.

От горизонта до горизонта полыхнуло бледным огнем, и рухнуло прямо над головой, сотрясая небосвод. Улица странно накренилась. Желтые мгновенные червяки, извиваясь, брызнули с одежды, а у Веры в поднявшихся волосах послышался резкий сухой треск.

Она пошатнулась.

— Давай вернемся!

— Ни за что! — весело сказал Денисов.

— Ты с ума сошел…

— Мне это и требуется…

— Нас убьет молнией…

Тогда он прижал ее к себе и, несмотря на сопротивление, поцеловал в твердые губы.

— Я люблю тебя!

И Вера подняла тонкую руку.

— Здесь…

Он заметил наверху мост с обрушившимися перилами, под коротким пролетом которого медленно и лениво, обнажая скользкую тину на камнях, струилась черно-зеленая Поганка. Это была именно Поганка, он узнал. Полчища сонных широких лопухов стекались к ней. На другой стороне, как ведьмины метелки, торчали голые ветви, и в мертвенной неподвижности их было что-то пугающее. Он уже видел все это. Хотя — нет! Конечно! Это была ложная память, мираж, фактор, сопутствующий «проколу сути». Огромный валун серым затылком высовывался из воды. Хватит выдумывать, сказал он себе. Нет никакого «прокола сути». Нет никакого «внутреннего зрения». Ничего нет. Обман. Одиннадцать лет потеряны впустую. Надо стряхнуть с себя остатки дремучих грез и начинать жить снова. Пора. Мне тридцать три года.

Все было кончено.

Вера сильно тянула его:

— Пойдем…

— Ты прости, я приехал — иди, иди, дождь, страшно, я потом — завтра или не приеду… — быстро, неразборчиво пробормотал он. Оторвал ее пальцы и по глиняной насыпи вскарабкался на мост. Останки перил шелушились краской. Дерево было горячее. Грохотало уже непрерывно. Вся мощь небесных сил низвергалась на землю. Лопухи при вспышках казались черными. Вера стояла внизу и махала руками. Это было здесь — второго июня. Много лет назад. Денисов не знал, чего он ждет сегодня. Наверное, чуда. Чуда не происходило. Видимо, следовало приехать сюда именно второго июня. Или совмещение календарных времен не так уж важно? Молния разорвалась, кажется, прямо в лицо. Он на секунду ослеп. А когда схлынули красные и сиреневые пятна, плавающие в глазах, то в полумраке, оцепенело окутавшем мир, он увидел, что по мосту, пригибаясь, бежит человек с винтовкой и кричит что-то, разевая безумный жилистый рот. На человеке была старая залатанная гимнастерка и башмаки, перевязанные обмотками. Он вдруг споткнулся, упал и больше не двигался. Два темных пятна расплылись на его спине. Видно было удивительно ясно, как под рентгеном. И еще несколько человек побежали по мосту, оборачиваясь и вскидывая винтовки. Денисов вдруг услышал выстрелы — хлесткие, пустые. Это вовсе не сторож колотил в колотушку. А от здания гимназии, от железных ворот с вензелем, четко, будто внутри головы, затыртыкал пулемет. Денисов даже нагнулся, пугаясь. Кто-то из бежавших толкнул его, кто-то вскрикнул. Упала к ногам простреленная фуражка. Сапсан, как и все — в гимнастерке и обмотках — появился на середине моста, размахивая маузером. — Ложи-ись!.. Ложи-ись!..