Искры - Михаил Соколов

Жалко было преждевременно скошенной пшеницы. Казалось, свой, хуторской человек, а вот поди ж ты, среди бела дня въехал в чужое поле, как в собственное, и по-воровски загубил недозревшую пшеницу. Потому так и вскипел Игнат Сысоич и ругался страшно, в бессильном приступе злобы грозясь будущим скирдам и амбарам Нефеда Мироныча.

Он шел по двойнику порывисто, торопливо, и тело его дрожало от гнева.

Далеко за лесом бледной синевой вставало утро. Просыпаясь, отрывисто перекликались жаворонки, то и дело, разбуженные шорохом шагов, порхали вокруг него и исчезали в предрассветной мгле.

Заметив копну, Игнат Сысоич остановился, потом медленно подошел ближе. Широкие, с сединой брови его сдвинулись к переносице, горло свело спазмой.

— Покосили! — убито прошептал он, точно сомневался до этого… Что делать? Бежать на ток Загорулькина и там расквитаться с ним — далеко; идти в хутор, к атаману, взять понятых и составить протокол — сейчас ночь. Трясясь, словно в лихорадке, он подбежал к копне, торопливо ощупал ее, все еще не веря своим глазам и, исступленно потрясая кулаками, не помня себя, вскрикнул, устремив глаза к небу:

— Да что же это делается, боже!

И не выдержало истрепанное невзгодами сердце упал Игнат Сысоич на копну, обнял ее, сколько могли обхватить его короткие руки, и зарыдал, уткнув в нее голову… Вспомнился прошлый год, когда Загорулькин не отдал овцу за то, что она, напуганная собаками, вбежала в его палисадник, на грядки с редисом; встали в памяти другие случаи, когда в день коронации царя атаман запер его в холодную за то, что Игнат Сысоич не уплатил полтинник на это празднование; когда писарь веслом порубил рассаду за то, что Марья посадила ее на месте, где был когда-то огород писаря; когда Калина отнял у Леона нарезанный на речке камыш для сарая… и многое другое, такое же.

— Да за что мучимся мы над тобой, корми-илицей… — рыдая причитал Игнат Сысоич. — Мочи ж нету так жить!

Откуда-то из лощины послышался разнотонный перезвон колес и затих. Вскоре он повторился отчетливей и опять стих, будто волнами катился по полю. Вот уже слышен топот лошадей, цоканье подков… Прошла еще минута, и совсем близко с гулом покатилась линейка. Лошади захрапели, испуганно рванулись в сторону.

Игнат Сысоич узнал Загорулькина.

— Тпру, тпру-у! — Нефед Мироныч что было силы натянул вожжи. «Игнат. Не в добрый час. Господи, неужели… а?» — боясь договорить страшное слово, подумал он и оглянулся по сторонам, боясь, что попал в засаду.

В первые секунды у Игната Сысоича было желание подбежать к Загорулькину и расквитаться за все. Он быстрым взглядом окинул землю — нет ли камня где? Карман шаровар тронул, голенища сапог — может, нож окажется? И, выпрямившись, направился к линейке.

— Игнат! Игнат Сысоич! Это ты? Фу-у, господи… А я бог, знает что подумал, — скрывая тревогу, невнятно забормотал Нефед Мироныч.

Подойдя к линейке, не вынимая руки из кармана, Игнат Сысоич лютым взглядом измерил Загорулькина и глухо спросил:

— Ну, как пшеничка, хуторянин? Аль скошенное забрать приехал?

Нефед Мироныч понял: дело может кончиться плохо. И заторопился с извинением.

— Прости, Сысоич! По дурости сделал, бог свидетель! Я возверну с лихвой, не обижайся, Сысоич. Черт попутал, видит господь, — скороговоркой лепетал он, а левой рукой незаметно дергал вожжи. Но лошади уже успокоились и лакомились колосьями.

— Я не зверь, Нефед, хоть и надо бы проучить тебя за такое измывательство над своими хуторянами, — сказал Игнат Сысоич дрожащим голосом и, выйдя из хлеба, медленно пошел по двойнику.

Нефед Мироныч вытер рукавом потный лоб, размашисто перекрестился и облегченно вздохнул.

— Не серчай, Сысоич, мы люди свои!.. Возверну все пшеницей! — вслед ему заискивающе крикнул Загорулькин, но ехать вперед не рискнул. Все еще опасаясь засады, он круто повернул лошадей на дорогу и покатил обратно в хутор, нахлестывая их и оглядываясь по сторонам. Отъехав с полверсты, он окончательно успокоился, и мысли приняли другое направление: «И чево ж я испужался! А наипрочем такой народ только и встречает на большой дороге… Надо куму сказать беспременно. Ить так и до греха недолго дойти! Фу-у, господи, аж в пот ударило».

В ложбине, за балкой, в чистом утреннем воздухе еще долго слышался мелодичный перезвон линейки, то затихая, то усиливаясь.

Далеко за лесом, поверх черного силуэта дубов, солнце уже расписывало облака огнистыми красками.

Игнат Сысоич в горьком раздумье постоял возле копны скошенной пшеницы и двинулся к своему балагану. Но не прошел он и двадцати шагов, как из пшеницы поднялся человек и направился прямо к нему. Игнат Сысоич остановился от неожиданности.

— Это я, дядя Игнат, — услышал он голос Яшки. — Доброе утро!

Игнат Сысоич неуверенно подал ему руку, спросил:

— С чего это ты в хлеб забрался?

Яшка криво усмехнулся.

— Сидел, смотрел на вас с отцом. Да жалею, что вы ему нос не раскровили — батьке моему.

Игнату Сысоичу не верилось: слыхано ли это дело, чтобы сын так говорил об отце!

Яшка угостил его папиросой. Потом сунул ему в руку золотую пятерку и сказал:

— Это от нас с Аленкой, дядя Игнат; не подумайте… Мы сами живем с ним, как собака с кошкой.

Яшка повернулся и быстро зашагал в направлении своего тока, а Игнат Сысоич остался на месте с золотой пятеркой в руке, изумленно смотря ему вслед.

Леон лежал возле балагана, курил. Жалко было ему загубленной пшеницы, и он думал: «Когда же придет конец самоуправству богатеев и атамана? Где же справедливость, закон? Совесть наконец! Зачем же пускать мужиков в хутора, если с ними можно поступать, как со скотиной? Земли — не дают, толоки не дают, на сход — не пускают и шкодят на каждом шагу. Какая это жизнь, ежели одному в три горла всего достается, а ты — хоть волком вой? И при Некрасове так жил наш брат, как пишется в „Железной дороге“, и рабочий народ так живет, лишь бы с голоду не подохнуть, как говорит зять.

Нет, так жить невмоготу. Надо искать новую жизнь. А где эта новая жизнь? И есть ли она? Чургин прошлый год говорил: надо бороться за эту жизнь. Значит, ее нет».

Он встал, задержал взгляд на коробочке со спичками. Посмотрев в направлении полей Нефеда Загорулькина, он подбросил на руке спички и задумался: «Да, надо подыматься. Чургин дельные слова говорил. Бороться с богатеями и атаманами насмерть».

Вернулся Игнат Сысоич и стал советоваться, что делать. Леон коротко отрезал:

— Красного петуха пустить. Бороться надо с ними!

Игнат Сысоич испуганно понизил голос и прошептал:

— Ты в своем уме?.. На каторге сгниешь, сумасшедший!

И из головы выкинь борьбу свою дурацкую. Мыслимое ли дело — палить?

— Ну, и так измываться над человеком — немыслимое дело! — со злобой ответил Леон.

— Тише болтай, дурень!

С этого часа у Игната Сысоича прибавилась еще одна забота — отговорить Леона от страшного дела.

Когда совсем рассвело, Игнат Сысоич сходил к Фоме Максимову. Осторожный приятель его посоветовал и на этот раз стерпеть, а не жаловаться атаману, так как это ни к чему доброму не приведет.

Тогда Игнат Сысоич пошел на ток к своему соседу и хозяину земли, казаку Степану Вострокнутову.

Степан выслушал его и тоже сказал:

— Не стоит связываться с ним, с Нефадеем, Сысоич… Мы, казаки, не можем с ним совладать, а об тебе и гутарить нечего.

Я скину тебе за аренду рублей пять, если хошь…

Игнат Сысоич поблагодарил его, а сам подумал: «Нет правов — правды все одно не добьешься… А деньги Яшке надо возвернуть, — это он, шельма, неспроста дал».

В полдень на ток Дороховых приехал верховой и велел Игнату Сысоичу явиться к атаману.

Леон хотел ехать и объясниться как следует. Но именно этого-то и нельзя было допускать: Леон мог переночевать в холодной. Торопливо умывшись, Игнат Сысоич, охлюпкой на своей кобыленке, поехал к атаману сам.

В правлении к нему подошел Егор Дубов. Оглянувшись на стоявших в углу казаков, он тихо спросил:

— Казаки гутарют, вроде ты заседал Нефадея.

— Какой дурак эту брехню пустил?

— Нефадей. Он тут такое намолол куманьку своему, Василь Семенычу, что, вроде, вас там целая полусотня была, на степу.

Игнат Сысоич горько усмехнулся. Он и сам понял, что Загорулькин наплел своему куманьку с три короба.

Атаман Калина встретил Игната Сысоича строго:

— Ты сю ночь чего подкарауливал Загорулькина?

— И не думал. Он скосил мою пшеницу, а я пошел посмотреть — только и всего… Сам хотел вам жалобу подавать, Василь Семеныч. Что же оно такое выходит? Чужой хлеб…

Калина прервал его:

— Жалоба жалобой, а вот если ты будешь казаков выслеживать в поле, я приму меры… Можешь и с хутором распрощаться.