Ритуал. Часть 1 - Адам Нэвилл

Хатч двинулся вперед. Люк вздрагивал от каждого его шага, будто в любую секунду могло произойти нечто страшное. Кости хрустели под ногами Хатча. Подняв фонарик повыше, Хатч навел его на торс и морду торчавшей из коробки твари. — Если оно пошевелится, у меня сердце не выдержит.

— Козел?

— Похоже.

— Господи Иисусе.

— Как раз наоборот.

— Не понимаю.

— А кто понимает? Тут был какой-то храм. Чучело для жертвоприношений. Похоже, это Козел Мендеса.

— Чего-чего?

— Это чучело. Тут сзади, — Хатч наклонился вперед, и Люк затаил дыхание, — уже мыши поработали.

Люк покачал головой. — Что мы делаем?

— Безумие какое-то, — сказал Хатч сам себе. — Только представь, какими чокнутыми были эти ублюдки.

Люк не понимал, что Хатч имеет в виду.

— Эти маленькие руки человеческие. Мумифицированные. Они пришиты. — Хатч повернулся к Люку. В свете фонарика Люка глаза Хатча светились. — Абсолютно чокнутые. Кресты на стенах внизу и гребаный козел на чердаке. Пришитые руки какого-то мертвеца. Смешение метафор. Безумие. Шведское безумие. Это все тьма и длинные ночи. Любого сведут с ума.

Люк повернулся. — Пошли вниз.

— Фил был прав. Это кровать.

— Не пудри мозги.

Хатч покачал головой. — Я видел такие в музее жилищного строительства в Скансене. В свой первый приезд. А еще в Норвегии. Раньше эти маленькие деревянные кровати встраивали в комнаты, потом наполняли их сеном. Днем их накрывали крышкой и превращали в скамейку. Похоже, люди тогда были маленького роста.

— Кто хотел бы полежать в такой?

— Вот этот парень, — ухмыльнулся Хатч и посветил фонариком прямо в злобную морду козла.

— Хатч! — позвал Дом снизу. — Хатч!

Хатч кивнул в сторону лестницы. — Давай двигать отсюда.

Люк боролся с искушением преодолеть всю лестницу в два прыжка.

Позади него вспышка фотокамеры Хатча осветила чердак.

11

— Не выдумывай, — сказал Дом. После употребления львиной доли «Джека Дэниелса» его язык заплетался. Они хлебали из пластиковых кружек, съев половину оставшейся еды: последние четыре банки колбасы с фасолью, а до этого первое блюдо — порошковый куриный суп с лапшой. Трапезу каждый закончил двумя глазированными батончиками из овсяных хлопьев. Но этого было недостаточно. Проглотив суп, набив животы горячей фасолью и даже вылизав дочиста свои миски, чего никто раньше не делал, они остались голодными. Это был самый трудный день, хотя пройдено было меньшее расстояние, чем накануне.

Голые ноги Фила блестели от антисептика. Дом подставил под ногу с распухшим коленом рюкзак Хатча. Бедра у всех онемели от медленно пульсирующей боли, легкие горели от одышки. Стоило им развернуть спальные мешки, как усталость комой навалилась на них. Люк никогда не чувствовал себя таким измученным. Он не знал, что тело может быть таким вялым и тяжелым. Еще одного подобного дня он не перенес бы. У Фила и Дома был такой вид, будто этот день их последний.

Еды оставалось еще на день. Да еще немного чайного цвета виски плескалось в маленькой бутылке, которую Дом тащил с собой с самого Галливаре. Предполагалось, что они откроют его рядом с каким-нибудь озером удивительного «Нордик Блю», у костра, под розовеющим сумеречным небом. Таков был план.

Люк наблюдал, как Хатч заталкивает последнюю ножку стула в дверцу железной печки, вокруг которой они сгрудились. Сноп искр взвился в воздух, когда тот пошевелил в очаге старым деревянным бруском. Все закашлялись от вырвавшегося из печи едкого дыма. Труба была почти полностью закрыта. Тлеющие останки сидения сформировали основные угли в маленькой печке, которая согревала лишь часть земляного пола. Но потом сквозняк из двери и из под половых досок сменился ночным холодом, пахнущим сырой землей и гнилым деревом.

Фил и Дом пустили стул на дрова, не смотря на возражения Люка. У нас, что, проблем мало? И он не смог смотреть, как Хатч отправляет в печь четыре распятия. Пока Хатч ломал их на куски, Люк молча надеялся, что ему удастся избежать возможных будущих проблем, вызванных этим актом осквернения.

Хатч смерил Дома неодобрительным взглядом, потом откинулся назад, упершись в колени друга. — Полегче с выпивкой, Домжа. Тут вообще-то на четверых. Это твой последний глоток. Я почти не пробовал.

Фил задумчиво улыбнулся. — Мы должны оставить последний глоток, чтобы отпраздновать наш выход из леса.

— А я бы не оставлял. Такую хрень можно пить, только если ты промок и замерз. — Казалось, что Хатч что-то не договаривает, будто его предчувствия могут оправдаться уже на следующий день.

Все сидели, навалившись на свернутые спальные мешки, брошенные поверх пенопластовых ковриков, расстеленных на грязном полу лачуги, и жадно поглощали горячий воздух, исходящий из крошечной дверцы печи. Наслаждались им, даже когда он жег им лица и опалял тяжелеющие веки. Это было первое тепло, которое они почувствовали за последние два дня.

Над печкой, на оттяжке палатки, натянутой с помощью четырех гвоздей, некогда удерживавших на стене черепа животных, дымилась в темноте их промокшая одежда: четыре потрепанных толстовки и четыре пары грязных брюк. Их водонепроницаемые куртки висели на дальней стене у них за спиной. Вещи из промокших рюкзаков были развешаны по всей комнате на остальных гвоздях, с которых Дом снял все черепа и распятия. Еще одна деталь, вызвавшая у Люка непонятное чувство тревоги.

Тепло от виски поднялось из живота и ударило в голову. Он был измотан, а поэтому благодарен за этот буфер временного забвения, или по крайней мере его иллюзию.

Сидя в клубящемся мраке, где фон древних почерневших бревен исчезал за границами обнадеживающего света от огня, Люк был поражен тем, насколько постарели лица его друзей, освещенные красноватым мерцанием. Его собственное, наверно, выглядело не лучше.

Клочья щетины Дома отливали серебром в свете от огня. У него уже начала появляться седина. Даже челка была черно-белой. Вокруг глаз появились темные круги отчего те выглядели постаревшими. У него было трое детей на попечении, и крупный ипотечный кредит. Он не рассказывал подробно о своих нынешних делах, сказал лишь, «Отлично. Лучше не бывает,» когда Люк спросил его, «Как дела?» за беседой в первый вечер в Лондоне. Но отсутствие конкретики, похоже, было ключом к разгадке. За исключением их с Филом короткого разговора о школе в их первый день в Стокгольме, Дом ни разу не упомянул о своей жене, Гейл, костлявой, несчастной женщине, с которой Люк впервые познакомился на свадьбе Хатча.

Люк чувствовал, что что-то случилось. Дом напился вдупель на свадьбе у Хатча, потом ночью перед их отъездом в Швецию, потом в Стокгольме, а потом в Галливаре перед походом. Он при каждом удобном случае буквально принуждал других к попойке. В Лондоне у Люка не было на это средств, не говоря уже о Стокгольме. Он едва наскреб на поход, и тайно подозревал, что Хатч предложит в первую очередь кемпинг, так чтобы он оказался в пролете. Но не смотря на бахвальство и напористость, Дом был крайне чувствительным. Люк не ошибался. Он помнил еще со студенчества, как быстро тот ломался после любовных неудач. Все жили вместе в номере «3», Хэзелуилл Террэйс в Бирмингеме. Для него это были лучшие годы жизни. Как и для всех, наверное.