Книга пощечин, или Очередная исповедь графомана - Валерий Михайлов

Напились они до того, что подполковник выпал в осадок за столом. Его жена встала посреди кухни, расставила ноги на ширину плеч, обоссалась и села на шпагат прямо в лужу. Ее сознание отправилось искать мужа в просторах нирваны.

Дальше вообще началось: жена подполковника лежит. Паромщик бегает вокруг нее и причитает:

– Люди, помогите, мне обязательно нужно ее трахнуть!

Ему говорят:

– Так она ж в отключке.

Он кричит:

– Да мне похрену. У меня все равно уже не стоит!

Потом он пристал к маме:

– Ты же врач, сделай мне укол, чтобы встал.

Утром, когда мама им рассказала, что они вытворяли, папа изрек:

– Да брось ты ерунду говорить. Ты все выдумываешь.

Возможно, я бы стал офицером, но по пьяни подполковник потерял мое личное дело. Спасибо ему за это огромное.

Соскучившись по земле, после покупки дома в Старочеркасске папа стал настоящим плантатором. 8 соток ему было мало, поэтому он прихватил еще 6 перед домом, передвинув забор, и взял в аренду пару огородов на другом конце Старочеркасска. В качестве негров он использовал маму и уродственников. При этом и сам трудился, как проклятый. Приехав на дачу, они становились раком в огороде и пахали там до изнеможения.

– Зато у нас был полный порядок. Ни травиночки, – гордо заявляла мне мама в ответ на мое «а нафига вам это было нужно?».

Не удивительно, что для брата Старочеркасск превратился в кошмар, и он при каждой возможности после папиной смерти приставал к нам с мамой, чтобы мы побыстрее избавились от дачи.

Одной из живых достопримечательностей Старочеркасска была Валька-дурочка, ровесница моих родителей. Дурочкой ее прозвали по следующей причине: она не отказывала ни одному мужику, причем давала бесплатно. Зато потом всему Старочеркасску в подробностях рассказывала, где, с кем и как. Работала она в промтоварном магазине, и имела с этого очень даже неплохо. Потом угораздило ее податься в баптисты, а так как вера и воровство в ее понятии были несовместимы, пришлось ей бросить работу.

То, о чем я хочу рассказать, случилось, когда она еще работала в магазине.

Папа красил крышу дома. Увидев его, она закричала за полтора квартала:

– Коля, я тебе не дам. У тебя жена – врач и красавица. Ты не проси.

Он ей с крыши:

– Валя, да я лучше себе хуй отрублю, чем на тебя полезу.

Так и поговорили.

Не столько для денег, сколько для развлечения папа начал выращивать и продавать помидоры.

– Хреновые помидоры! Кому самые хреновые помидоры! – кричал он на весь базар.

Еще он завел кур. Петух у него был уникальный. Здоровый, красивый, но агрессивный. Кидался на всех, кто подходил близко к дому.

Папа любил его дразнить.

– Мудак ты, Петя, – говорил ему папа.

Петух недовольно:

– Кво-ко-ко.

Папа ему:

– Мудак.

Тот еще сильнее злился. В конце концов, петух обижался и уходил в курятник. Тогда папа громко, чтобы петуху было слышно, начинал говорить, что он пошутил, что Петя хороший. После этого довольный петух выходил из курятника.

Одной из папиных подруг была древняя старуха Шейчиха. Встречая на улице папу, она всегда спрашивала:

– Ну как там Томка, пиздит?

– Пиздит, – отвечал папа.

– Ну раз пиздит, значит, все хорошо.

Умер папа на даче в 91 году аккурат в крещенскую ночь – поперся туда кормить кур. Он словно знал… В тот день он обошел всех друзей, раздал долги, позвонил домой… Его так и нашли возле телефонного аппарата. Острый сердечный приступ. Трубку положить он уже не успел – она валялась рядом на полу. Падая, он нечаянно закрыл заслонку на печке…

Несмотря на его выходки, на папу никто зла не держал. Люди его уважали. На похороны пришло очень много людей, да и сейчас его вспоминают по-доброму. Чудил он не со зла, а пакости или подлости никогда никому не делал.

Мамино детство прошло в селе Осиково. Ее отец был офицером, танкистом. Он вовремя понял, что война будет страшной и затяжной, и, резонно решив, что в деревне шанс выжить выше, настоял на переезд из Чертково в Осиково. Мамина мама, Людмила Георгиевна, была учительницей, а в сельских школах на учителей всегда был спрос, так что переезд не составил большого труда. Мамин отец был прав: они пережили голод только благодаря огороду и корове. Немалым вкладом в их выживание стали оставленные отцом командирские продуктовые карточки.

В маминой семье война не пощадила никого из мужчин. Погиб даже ее 16-тилетний двоюродный или троюродный брат. Причем по собственной глупости: чтобы рисонуться перед барышней, он забрался к итальянцам в дом (в Осиково стояли итальянцы) и украл пистолет. Его вычислили и повесили, как партизана.

В детстве и юности мама была оторвилой. Она прыгала в речку с тарзанки, – так они называли привязанную высоко на дереве веревку с играющей роль сиденья дощечкой; ложилась на шпалы между рельсами перед проходящим поездом – тогда посадка у поезда была выше, и под ним мог поместиться человек. Переехав в Аксай, она во время купания регулярно переплывала Дон. Однажды… Она приближалась к берегу, когда заметила, что люди на берегу показывают в ее сторону пальцами. Обернувшись, она увидела в паре метров от себя здоровенную, больше человеческой, рыбью голову. Испугавшись, она поплыла, что было сил. Несколько метров сом плыл рядом, а потом убрался по своим рыбьим делам. Еще мама прыгала с парашютом.

Школа находилась в другом селе, и маме приходилось в любую погоду идти туда пешком через поля. Погода временами была еще та: зимой – мороз и вьюги, да такие, что в паре метров впереди ничего не было видно; а летом у них бывали воробьиные грозы, когда молнии били в землю чуть ли не по несколько раз в минуту.

Когда такая гроза заставала их дома, мама с сестрами и Людмилой Георгиевной прятались под кроватями.

Уроков задавали много, поэтому учить их приходилось до глубокой ночи при свете лучины или лампады собственного изготовления: в блюдце наливалось растительное масло, затем туда опускался фитиль из тряпки. В теплое время до самых морозов мама ходила в школу босиком, потом носила здоровенные итальянские армейские ботинки. Тетрадей тогда не было, поэтому писали на старых газетах.

Несмотря на все эти трудности, учиться мама любила, как я понимаю, потому, что альтернативой учебе был еще более тяжелый сельский труд. На маме был дом, корова и огород, для полива которого надо было таскать воду ведрами из реки. Пол в доме был земляной. Поэтому во время уборки его сначала хорошо заметали, затем разводили в воде коровий кизяк и мыли этим раствором пол. В результате получалась довольно-таки прочная пленка. Затем пол посыпали полынью.

Угля тоже не было, поэтому печку топили в основном кизяками и слепленными из угольной пыли и глины шариками примерно с небольшой кулак. За угольной пылью ходили с мешками на железнодорожную станцию, работники которой разрешали селянкам подметать вагоны из-под угля. Пыль собирали в мешки и тащили на себе домой.

В период голода ели чуть ли не все, что росло в округе. Наиболее распространенным блюдом была кутя – размоченный в воде с подсолнечным маслом хлеб. Первейшим деликатесом была макуха. Ее сосали, высасывая оставшееся растительное масло, передавая изо рта в рот. Во времена моего детства так жевали жевательную резинку.

По вечерам вся деревня выходила гулять на выгон, причем гуляли вместе и дети, и молодежь, и старики. Кто-то играл на гармошке, кто-то танцевал, а остальные просто тусовались или играли в подвижные игры. Периодически в деревенском клубе показывали кино. Для взрослых там расставляли стулья, а для детей перед передним рядом клали на пол солому. Проектор был один, поэтому фильм показывали частями, с перерывами на перемотку. Во время этих пауз зрители обсуждали увиденные фрагменты.

Не удивительно, что при такой жизни любимым маминым занятием было чтение книг. В их селе была неплохая библиотека, и мама прочла там почти все, до конца дней забив себе голову тургеневщиной и прочей романтической дурью. Жаль, что на книгах не пишут, что злоупотребление чтением может быть опасно для адекватности читателя.

Вторым любимым маминым занятием было мечтание, которое ей, как и многим представителям ее поколения заменило собой фактически отнятую у них жизнь. Когда мама, критикуя день сегодняшний, говорила, что они в отличие от нынешних поколений умели мечтать, я отвечал, что сейчас нет нужды в суррогатном заменителе жизни, и большинство людей вполне устраивает реальная жизнь. Тогда же реальность была такова, что сохранить рассудок можно было лишь, сбегая от нее в грезы.

В начале войны школу, где работала Людмила Георгиевна, закрыли, но потом, когда пришли итальянцы, она заработала. Оккупанты платили советским учителям за то, что те учили советских детей по советским учебникам. Я не хочу сказать, что оккупанты были белыми и пушистыми, но если фашисты действительно хотели сделать из оккупированного населения спивающихся скотов, зачем было тратиться на обучение детей?