Подлинная история времени без ложных вымыслов Стивена Хокинга. Что такое время. Что такое национальная идея - Владимир Бутромеев

Вопрос: «что такое время?» со всеми вытекающими из него вопросами, занимали, влекли меня всю жизнь, кажется, с того самого момента, точнее, моментов, как я помню себя. Они до краев заполняли мое детство, счастливо протекавшее в окрестностях родного хутора, среди полей и пригорков, образованных маленькими речушками, на удивление глубоко врезанными в поверхность земли и берущими начало из пульсирующих, словно что-то живое, родников-криничек у подножия песчаных холмов, иногда усеянных жесткими, будто из жести, цветами бессмертников, а иногда поросших медно-колонными соснами.

Все мое детство представляется мне каким-то тихим, глубоким омутом времени, влекущим, притягательным, таинственным, даже пугающим, с медленным, могучим водоворотом, скрытым где-то в глубине и едва заметным на поверхности. Выплыв из этого омута, всю дальнейшую жизнь я не переставал думать над этими вопросами, они всегда приходили на ум, стоило только на минуту отвлечься от обычной суеты, от добывания куска хлеба, от борьбы со всем тем, что не есть эти вопросы, но тоже называется жизнью.

Я читал все, где только мелькала тень этих вопросов. Меня как магнитом тянуло к тем, кто пытался дать на них ответ, или, по крайней мере, хотя бы задавался ими, кому они не давали покоя, как, например, великому русскому барину Л. Н. Толстому, то и дело бравшемуся за тяжелую крестьянскую работу, потому что она отвлекает от этих вопросов, правда, ненадолго.

Я пытался прочесть и понять – в меру вразумительности изложения и в меру моих умственных способностей – все доступные мне тексты тех авторов, которые касались этих вопросов. Чтение многих текстов расширяло круг самих вопросов, позволяло увидеть их многогранность – но ответа не было. Кое-какие подсказки, какую-то надежду на ответы давали:

– лежание летом на спине посреди луга и бездонность неба с редкими, медленно плывущими облаками;

– хрустальная темно-синяя глубина и мерцание ночного звездного неба;

– осенние желтые леса с опадающей листвой;

– весенняя наполненность воздуха непонятной живительной влагой;

– похороны родных и знакомых, хуторянское родовое кладбище;

– лица дедушки и бабушки, особенно в вечерних сумерках;

– фотографии спиралевидных галактик, сквозь которые мне представлялась, виделась, словно проступающая сквозь межзвездное пространство, топография окрестностей хутора, на котором я родился и рос: долины речушек, множество косогоров, дождевые вымоины на склонах глиняных отрогов возвышенностей, по которым я бродил как по каньонам, как по покинутым городам с фантастической архитектурой, озера-блюдца, называвшиеся «оборки», пересыхающие летом, переполненные водой до выпуклости водной поверхности осенью, иногда прозрачные, как капли утренней росы, иногда поросшие осокой, а иногда полностью заросшие лозой, поля – огромные, иногда вогнутые, иногда разделенные ложбинами, иногда окаймленные кромкой леса, склоны холмов, поросшие густым, как стена, лесом; глубокие лесные овраги, цветущие луга, луговые сглаженные овраги, крутые обрывы, холмы, с которых видны бесконечные массивы леса и дороги, уходящие за горизонт; старые, покинутые хутора с ямами, оставшимися на месте, где были погреба и стояли избы;

– органная музыка Баха, музыка Вивальди, и вообще продолжительное звучание органа, флейт, гобоя, скрипок;

– автопортреты Дюрера, Ван Гога, многих других художников, особенно автопортреты Рембрандта;

– огромный бабушкин сундук с множеством отделений;

– огромная русская печь в дедушкиной избе;

– двор хутора, огражденный сараями, избой, заборами;

– портреты жен Рембрандта и Рубенса;

– отрывочное чтение «Илиады» Гомера в переводе Гнедича;

– греческая вазопись;

– долгое рассматривание своего лица в зеркале – лет с шести;

– изображение обнаженного женского тела, а еще раньше стройные ноги девочек-подростков, лет с шестнадцати, хотя нет, лет с двенадцати, нет – с семи, с первого класса школы.

Однажды мне случайно попала в руки небольшая брошюрка. Ни обложки, ни титульного листа не сохранилось, только несколько страниц текста с ятями. Кто-то в начале ХХ века просто и доступно изложил свои мысли о жизни и смерти. Я прочел эти странички – мне тогда было двадцать лет, и с тех пор моя жизнь стала осознаннее. Исчез страх непонятого, необъяснимого. Тайна, таинственность жизни и смерти – остались, остался какой-то возвышенный священный трепет перед смертью и перед неизъяснимыми глубинами космоса, Вселенной, осталась какая-то чистая таинственность. А вот что-то пугающее исчезло.

ПЕРВЫЕ ОТВЕТЫ

В брошюре говорилось, что человек не помнит, не знает, не ощущает, не может знать ни момента своего зачатия, ни момента своего рождения. Человек приходит в мир не по своей воле, незримо для себя, неосознанно.

Вот он явился в этот мир – маленький комочек живой материи, покинувший лоно обессиленной, измученной женщины-матери – он перепуган, он кричит, он заходится от крика, но ни знать, ни помнить этого момента своего рождения, ни матери, ни самого себя в этот миг он не может.

Вот проходит день, он лежит в пеленках, он накормлен и успокоен, его глаза видят окружающий мир, эти глаза прекрасны, чисты, ясны – но бессмысленны, мир не отражается в них, и ему никогда не вспомнить этот день, он, рожденный, уже есть и его еще нет.

Вот проходит почти год, он делает первые шаги, его взгляд уже осознан – он уже маленький человек – но он не знает этого и никогда не сможет вспомнить об этом. Он по-прежнему есть в этом мире – и его все так же еще нет в этом мире, он есть, но он вне времени.

Пройдет совсем немного – год, полтора, и в его мозгу, в его сердце и душе останется первое воспоминание. Это воспоминание отделено от момента рождения, момента появления в этом мире непостижимо-неизмеримой вечностью, которую ему самому не преодолеть, не вспомнить, а для тех, кто рядом с ним, эта вечность измеряется двумя-тремя годами земной жизни.

Так же он должен и уходить из этого мира. И многие старики именно так и уходят. Сначала они забывают события своей далекой юности, потом не могут вспомнить то, что было вчера. Спустя несколько лет они не узнают старых знакомых, соседей и родственников.

Вот старика выводят погреться на солнышке. Он смотрит вокруг ничего не понимающими глазами. Он еще есть в этом мире – и его уже нет в этом мире.

А собственно смерти он не почувствует. Страшного момента отделения души от тела он не ощутит – душа уходит, покидает тело маленькими неуловимыми частичками, медленно и незаметно, физик, из любви к непонятным словам, сказал бы «квантами» или, что понятнее – порциями, частичками, покидает так же, как она, душа, медленно, тоже порциями, когда-то входила в его тело.

Именно так мы приходим в этот мир, делаем первые, робкие шаги, пока не окрепнет тело, пока постепенно в наше тело вселится душа. (А может быть не вселится, а зародится в нем, как цыпленок в яйце). И так же уходим из этого мира, делаем последние шаги, когда тело совсем ослабевает и душа, как дым из родного очага, уходит из него или просто угасает как пламя догоревшей свечи.

А как же смерть от болезней, от несчастного случая, смерть на войне? Это исключение, отклонение от положенного хода вещей. И когда случается такая смерть, мы видим не то, что должно быть, а одну из ошибок, видим то, что выбилось из должной колеи. Причем ясно, что как только это случится, то дальше все пойдет как положено – мы уйдем из этого мира назад, туда, откуда когда-то пришли.

О ДЕДУШКЕ АНДРЕЕ

Все это запомнилось мне еще и потому, что все это я уже видел на примере своего дедушки Андрея.

Мы жили далеко от родины отца и ездили туда раз в году, каждое лето. Дедушке Андрею было около ста лет. Он сидел за печкой и не выходил к людям, никого не узнавал и всех пугался. Но он узнавал моего отца – своего любимого сына, долгожданного, родившегося после трех дочерей. Он почти не помнил слов, ничего не говорил, не узнавал дочь, которая каждый день подавала ему миску с кашей.

Но когда ему говорили, что приехал Петя, и когда подходил отец, лицо дедушки озарялось радостью узнавания, вспоминания и понимания, он гладил руку сына и повторял: «Петя, Петя», – последнее слово, которое он помнил, знал и мог осознанно произнести.

Через несколько лет он не узнавал и любимого сына. Я видел, как в солнечные дни его выводили во двор, сажали у кучи песка, он сидел, грелся на солнышке, пересыпая песок с одной ладони на другую.

Тогда я просто смотрел на «старого дедушку Андрея». Я помню его глаза – это были не старческие, усталые, полуприкрытые иссеченными морщинистыми веками глаза – это были открытые, ясные глаза ребенка, в них еще отражался уже непонимаемый мир, и, пересыпая с ладони на ладонь песок, он еще был и его уже не было.