Тайна старого колодца - Михаил Черненок

— Ну-ну! — запетушился Егор Кузьмич. — Человек пришел не иначе при исполнении обязанностей. Чем грубить, лучше оставь одних — служебный разговор, будет тебе известно, при посторонних не ведется.

— Выходит, я в своем доме посторонняя?

— Андреевна, ты очень даже часто неправильно меня понимаешь. Пришел товарищ офицер из милиции, пришел не сродственников проведовать, а, возможно быть, у нас состоится серьезный разговор, который полагается вести при закрытых дверях.

— Только бы и чесал язык, трепач старый, — проворчала старуха, но пряжу отложила. Глянула на Бирюкова: — Вы шибко ему не верьте. Смолоду трепачом был, а к старости совсем рехнулся.

— Андреевна!.. — вспылил Егор Кузьмич.

— Чего?

— Перестань конфузить!

Старуха сердито ухмыльнулась, не спеша подошла к русской печи, взяла пустое ведро и, выходя из избы, будто сама себе проговорила:

— Сурьезный разговор с ним, видишь ли…

— С норовом баба, — смущенно кашлянул Стрельников.

И захлопотал возле Антона, приглашая сесть на узенькую лавку у стола. Антон повесил на вбитый в дверной косяк гвоздь фуражку.

— Я ведь, Егор Кузьмич, пришел насчет колодца. Кроме уже рассказанного, ничего не припомнили?

— Слышь-ка, а?.. — Стрельников пораженно развел руками. — Даже имя-отчество мое помнишь! Что ни говори, а городской житель отличается от деревенского. Деревенский, он ить без прозвищев не может. И худому человеку прозвище даст, и хорошему. До чего Маркел Маркелыч — душевный председатель, а и его прозвали Головой. Голова — прозвище, ясно дело, неплохое, однако все ж таки прозвище.

Бирюков не перебивал старика, и тот говорил взахлеб. Только через несколько минут он вдруг осекся и смущенно сказал:

— Стало быть, антересует колодец. Дак, пожалуй, нового ничего добавить не могу. Прошлый раз, слышь-ка, всю правду-матку изложил, — Егор Кузьмич на секунду замялся, кашлянул. — Сбрехнул самую малую толику — по части ермаковских воинов. А почему сбрехнул? Опять же из-за любопытства своего. Ужас антересно, с умным человеком говорю или с глупым. Вот прошлый раз ты подметил, что Ермак в нашенских местах не воевал. К тому же с первого раза запомнил мое имя-отчество. Стало быть, мужик ты неглупый, хотя и молодой. С тобой по-серьезному надо вести разговор. А глупому подряд городи, он всему поверит. Дак вот, чтобы не заблуждать тебя, скажу, экспедиция, которая перед Отечественной войной из Новосибирска у нас была, искала в курганах не ермаковских воинов, а поселения древнего человека. Насчет Ермака еще в ту пору собственнолично придумал — курганы-то здорово братские могилы напоминают…

— Меня интересует, кто мог оказаться в колодце? — вставил Антон.

— Дак мне ж самому эта история спокоя не дает! — воскликнул Егор Кузьмич. — Страсть любопытно, какого бедолагу туда занесло. Никто ж у нас в округе не потерялся, Андреевна моя не даст соврать.

— До пенсии в колхозе работали? — стараясь перевести разговор ближе к делу, спросил Антон.

— Нет, слышь-ка, не в колхозе, — с гордостью ответил старик. — Трудился я два десятка годов в министерстве связи. По-деревенски говоря, письмоносцем был.

— Все новости знали?

— А то как же! Любая корреспонденция, — он с трудом выговорил это слово, — в Ярское через меня доставлялась. И хорошие сообщения, и плохие.

Упоминание о прежней работе вызвало у Стрельникова грусть, и он опять отклонился от интересующей Бирюкова темы.

— Бывало, принесешь весточку неграмотному, тот с просьбой: «Прочитай, Кузьмич». Сообщение хорошее — порадуешься, плохое — вместе покручинишься. Девчата, бывало, тоже встречали: «Мне письма нет, Кузьмич?». Передашь весточку от жениха, плясать перед тобой готовы. Нужный обществу я человек был, за то и Кузьмичем величали. Теперь же, кроме как Слышкой, никто не зовет.

— Не помните, в тот год, когда колодец закрыли, гости в Ярское ни к кому не обещались? — ухватившись за неожиданную мысль, спросил Антон.

В избу вошла старуха, загремела у печки ведром. Она услышала вопрос и опередила гладившего в раздумье лысину Кузьмича:

— В Ярском гостей из всех волостей. Летом у нас благодать, из разных городов сродственники на отдых съезжаются.

— А такого не было, чтобы пообещал кто приехать и не приехал?

— К нам все приезжают. До райцентра — поездом, а оттуда в Ярское на машинах. Правда, автобусы к нам не ездят, зато грузовиков и легковушек попутных много… Чего к нам не приехать-то?..

— Ну, да! Вон к Агриппине Резкиной внук Юрка сколь годов обещался приехать, — ехидно ввинтил Егор Кузьмич. — И до сей поры едет.

— Эко, че, старый, вспомнил! Внук — отрезанный ломоть. Чего ему у старухи делать?

Узнав, что Резкина живет неподалеку от Стрельниковых, Бирюков собрался идти к ней, но Егор Кузьмич запротестовал. Ободренный разговорчивостью и, видимо, хорошим настроением своей старухи, он заметно осмелел:

— Стол бы, Андреевна, накрыла, что ли. Гостю, по сибирскому обычаю, перекусить полагается.

Антон стал отказываться. Старуха обидчиво посмотрела на него:

— Или мы нелюди какие? Думаете, ежели старики-пенсионеры, то и на стол подать нечего?

Егор Кузьмич засуетился по избе.

— Не стриги ногами! — прикрикнула старуха. — Без твоей помощи соберу что надо.

Из русской печи она достала чугунок с наваристой похлебкой, поставила перед Антоном большую миску мяса, затем крупными ломтями стала нарезать свежий хлеб. Управясь с хлебом, оглядела стол. Подумав, неторопливо открыла дверку посудного шкафа и достала оттуда пол-литровую банку домашнего клубничного варенья к чаю.

— Особого угощенья у нас нет, но чем богаты, тем и рады, — сказала она и первый раз в присутствии Антона невесело улыбнулась. — К нам-то со старым некому приезжать. Безродные мы, всю жизнь вдвоем, оттого и грыземся.

— Андреевна у меня — золото! — оптимистично воскликнул Егор Кузьмич.

— Коли б не гость, я озолотила бы тебя, — с усмешкой проворчала старуха.

От Стрельниковых Бирюков ушел под вечер. Хотел сразу пойти к Резкиной, но за околицей, у Потеряева озера, слышался звонкий разнобой ребячьих голосов. Чтобы проветриться, Антон пошел к озеру. Ребятишки, отчаянно брызгая друг друга водой, купались. Озеро было широким и длинным. Где-то посередине чернела низкая полоска острова, закрывая расположенную на противоположном берегу Березовку, в которой Антон родился и вырос. «Интересно, доплыл бы я теперь до острова?» — подумал Бирюков и, расстегнув пиджак, сел на пахнущий разнотравьем берег. Вспомнилось, как в детстве вот так же целыми днями не вылезал из озера, а мать, чтобы не плавал далеко от берега, почти каждый раз, уходя утром на работу, пугала холодными родниками, которые судорогой сводят руки и ноги. Таких родников в озере действительно было много.

Бирюков лениво перебирал в памяти болтовню Егора Кузьмича. Пока сидели за столом, старик вспоминал что попало, охотно «давал разъяснения», однако под всяческими предлогами избегал ответа на вопрос, почему именно тринадцатого сентября он ушел на пенсию. «Ну да узнаем рано или поздно», — подумал Антон, поднялся, застегнул пиджак и пошел к Агриппине Резкиной.

Резкина — низенькая полная старушка — встретила настороженно. Почти полчаса Бирюков толковал с ней на разные житейские темы, прежде чем она прониклась к нему доверием. Мало-помалу Резкина разговорилась и рассказала, что «унучек Юрка служил военную службу коло самой Японии, на острове Сахалине».

— Письма от него часто получаете? — спросил Антон. — Приехать к вам внук не обещался?

— Денег я ему не дала, — призналась Резкина. — Юрка мотоцикл с люлькой хотел купить, а я пожадничала. Ругаю теперь себя, да что поделаешь. Обиделся унук, с тех пор и писать перестал и домой не едет. До службы-то Юрка со мной жил, родители его рано померли.

— У вас писем не сохранилось?

— Где-то на божничке последнее письмо лежало. Сама я неграмотная. Слышка каждый раз мне читал, он тогда письмоносцем работал.

Старушка подошла к нахмурившейся в углу избы темной иконе, достала из-за нее серый от пыли конверт и подала Бирюкову.

— Вот такие все письма унучек слал. На месте почтовой марки печатка чернильная треугольничком поставлена, — пояснила Резкина. — А счас уж какой год ни слуху, ни духу не подает. Хочу в розыск послать, да все не соберусь упросить кого, чтобы написали куда там следует.

«Матросское» — прочитал на треугольном штампе Бирюков, быстро взглянул на адрес отправителя и почувствовал, как от волнения кровь прилила к лицу. «Резкин Юрий Михайлович», — было написано пониже номера войсковой части. Письмо, начинавшееся трафаретно «Во первых строках…», занимало тетрадную страничку. Резкин писал, что служба кончается и через несколько дней он полностью станет гражданским. Упоминался и мотоцикл: «А денег ты зря, бабуся, пожалела. Привез бы я отсюда новенький «Урал» с люлькой. В Ярском таких мотоциклов днем с огнем не сыщешь, а здесь имеется возможность купить. Да ладно про это — на бабку надейся, а сам не плошай. Заработаю, тогда и куплю». Письмо было отправлено 1 сентября 1966 года. За тринадцать дней до того, как тракторист Столбов достал из культстановского колодца дохлого кота.