Избранное - Андрей Гуляшки

не имел никакого представления и не пытался строить догадки, все равно из этого ничего бы не вышло или, выражаясь точнее, не вышло бы ничего хорошего. Поэтому я и не старался напрягать свое воображение, а внимательно слушал указания соседа. Он давал их по своему обычаю резко, в форме беспрекословных команд:

— Левей!

— Правей!

— Держи прямо!

Или:

— Больше влево!

— Больше вправо!

— Тормози!

Видно, такой был у него обычай — выражаться категорически и резко. У каждого человека своя манера. Я на него не сердился, я всегда старался понимать людей и принимать их такими, какие они есть.

В сущности, если бы мне пришлось самому решать дальнейшую судьбу нашего путешествия, я бы встал как вкопанный и не двинулся бы ни на метр вперед. Езда в непроглядном тумане во время сильного снега — это авантюра, может и романтичная, но чертовски легкомысленная. Я люблю романтику, но к авантюрам не имею пристрастия, да и легкомыслие мне чуждо. Когда, например, в прошлом году я был в деревне Кестен, то старался почаще оставаться с Нурие, но наедине с нею остерегался выдать взглядом или словом некоторые свои мысли и чувства. Знал, что из этого не выйдет ничего хорошего ни для меня, ни для нее, если она поймет или догадается кое о чем. Авантюра может превратить романтику в отвратительную прозу с весьма неприятными последствиями. Зачем усложнять жизнь? Я, и когда работаю, люблю чистые тона. Редко когда переношу с палитры на полотно мешанину из разных красок.

Так что если бы мне пришлось самому решать дальнейшую судьбу нашего путешествия, я бы непременно остановил своего «конягу» на каком-нибудь ровном месте и терпеливо дождался бы, пока не рассеется туман. И если мы все же кое-как продвигались вперед и не останавливались, хотя иногда нам и попадались ровные места, а упрямо штурмовали гору, то это была заслуга моего замечательного спутника. Я только механически исполнял его волю, полагаясь на его чутье, на его редкую способность ориентироваться. И хотя руль держал я, дальнейшая судьба нашего путешествия зависела только и исключительно от моего спутника и решал ее он.

Он был сильным человеком. Видимо, из породы властных людей, умеющих без всяких усилий подчинять чужую волю своей, а в трудные минуты распоряжаться, не впадая в гамлетовщину и не боясь ответственности, как человек, который привык крупно рисковать, идти ва-банк. Вот каким был мой спутник. Зря я тогда подумал, что мое первое представление о нем испорчено! По сравнению с тем образом, который теперь вырисовывался у меня в душе, то первое впечатление казалось жалким.

Так я думал о нем, но мысли мои скакали и путались; мокрая от пота рубашка липла к спине, глаза болели оттого, что я непрерывно всматривался в кипевшую перед фарами желтую муть, и я так напрягал слух, чтобы не пропустить ни одного из указаний моего соседа, что постепенно стал ощущать тяжесть в голове, словно в нее налили расплавленного свинца. Ощущение неприятное, и, когда оно длится долго, теряешь всякое желание разговаривать и становится муторно и тоскливо на душе.

Так мы ехали часа полтора-два. (Я не имел возможности взглянуть на часы — часы у меня карманные.) И наконец я заметил, что туман редеет, что перед фарами порхают золотые снежинки и что мы катимся по мягкой и рыхлой позолоченной дороге. Я знал, что это золотое видение — мираж, созданный желтым светом фар, но он был прекрасен и радовал глаз. Тяжесть в голове стала исчезать, я почувствовал облегчение. И ни с того ни с сего нажал на кнопку сигнала и рассмеялся. Не очень громко, но рассмеялся.

Постепенно мы выезжали из лесистой полосы, поднимались все выше, пересекали оголенные, открытые места. Бесшумный снегопад остался позади, а мы все глубже забирались в царство неистовых ветров. Золотые снежинки крутились в диком, вихре, яростно налетали на ветровое стекло, засыпали «дворники», мешали им двигаться. Вьюга взметала сухой снег с дороги и швыряла его сверху, словно гигантская чесальная машина изрыгала на нас шерстяные очесы.

Стало смеркаться. Еще не совсем стемнело, когда под брезент начал врываться резкий, кусающий холод. Он нес с собой снежную пыль — невидимую пыль, залетавшую сквозь отверстия для педалей и сквозь прорехи в брезенте, а их было не одна и не две. В сущности, это была даже не пыль, а облако иголок, заряженных холодом. Они кололи кожу лица, леденили руки и ноги и каким-то чудом проникали под пальто и под одежду. Вот посреди какой «благодати» мы очутились, когда оставили позади белое безмолвие густых туманов и бесшумного снега.

Вой ветра заглушал шум мотора. Впрочем, не вой, а оглушительный рев целой дюжины водопадов, как мне казалось, наверное потому, что у меня на голове не было такой шапки-ушанки, как у моего соседа. Каждую минуту я ожидал, что дырявый тент сорвется и взмоет в воздух. Такой бешеный ветер нас подхватывал, когда мы, поднимаясь все выше, попадали на открытые места.

И все же вьюга была не самым большим злом. Еще хуже пришлось, когда моего послушного «конягу» стало заносить на обледеневшей дороге то вправо, то влево, то к скалам, то к зияющей пропасти. В эти страшные минуты руль терял над ним власть, он вообще не желал знать никакой узды и, словно подхваченный какой-то сверхъестественной силой, делал все, чтобы отправить нас в небытие, а себя превратить в груду искореженного железа. Я знал, как действовать в этом случае, я позволял ему скользить вбок, а потом, в последнее мгновение, прежде чем нам рухнуть в пропасть или налететь на скалы, чуть-чуть поворачивал руль, и тогда мой «коняга» выравнивался и опять ехал по прямой, послушный и укрощенный.

Так я спасал положение несколько раз, но ценой предельного напряжения нервов; кто утверждает, будто встречи со смертью забавны или приятны, тот попросту лжец. Я совсем обессилел и при каждом новом скольжении буквально терялся, чувствовал отвратительную слабость и головокружение. Из-за этого я как попало нажимал на педаль газа, не поддерживал равномерной скорости, отчего проклятая машина стала вилять на открытых ветру