«Рождественские истории». Книга первая. Диккенс Ч.; Лесков Н. - Н. И. Уварова

– Войдите! – крикнул призрак. – Войдите, не бойтесь… Познакомьтесь со мною, любезный!

Скрудж вошел с робким поклоном: был он уже не прежний хмурый Скрудж, и хотя благосклонным взором глядел на него дух, Скрудж всё-таки не поднимал глаз.

– Я – нынешний праздник! – сказал дух. – Взгляните на меня…

Скрудж почтительно повиновался. Праздник был не то в халате, не то в тунике, но только в чем-то темно-зеленого цвета и с белой меховой выпушкой. Эта одежда была накинута на него так небрежно, что вся его широкая грудь вышла наружу. Ноги также были обнажены, а на голове только и убора, что венок из остролистника, осыпанный алмазами инея. Длинные кудри его черных волос развевались по воле; глаза горели, рука была протянута дружески; голос звучал радостно; все его приемы были положительно непринужденны. При бедре у него висели ржавые ножны без шпаги.

– Вы еще никогда такого не видали? – крикнул дух.

– Никогда еще, – ответил Скрудж.

– Разве вам никогда не случалось столкнуться по дороге с моими меньшими… виноват! – с моими старшими братьями?… Я ведь так еще молод!.. – говорил дух.

– Боюсь, право, боюсь, что не случалось, – отвечал Скрудж. – А много у вас братьев, дух?

– Да… тысяча восемьсот с чем-то, – проговорил Дух.

– Семейка! – прошептал Скрудж. – Вот так расходец на дом…

Дух приподнялся с места.

– Послушайте! – сказал Скрудж. – Сведите меня куда-нибудь; сегодня я получил такой урок, что вовек не забуду…

– Притроньтесь к моей одежде, – отвечал ему дух.

Скрудж так и вцепился. Остролистник, омела, красные ягоды, плющ, индейки, гуси, дичь, живность, окорока, поросята, сосиски, устрицы, пироги, пудинги, плоды и пунш, – всё разом исчезло. Исчезли также и комната, и огонь в камине, и красноватый отблеск огня, даже и ночь сама – всё исчезло.

Очутились они уже утром, рождественским утром, на улице. Холодненько было; обыватели разыгрывали несколько дикий, но оживленный концерт, скребя панели перед своими домами, и сметая снег с крыш, к вящей радости мальчишек, восторгавшихся этими искусственными лавинами.

Фасады домов чернели на белой скатерти снега, и еще более чернели на ней черные окна… Но всё это не мешало чистильщикам на крышах: перекликались они между собою, перекидывались снежками и хохотали от чистого сердца, если промахивались.

Зеленные лавки и фруктовые магазины сияли в полном их блеске: пузатые каштаны, которых, – так вот и кажется – хватит удар; испанский чеснок – фотография рыжеватых монахов его родины, с задирающими взглядами на девушек; опять-таки груши; опять-таки яблоки, скученные во вкусные пирамиды; кисти винограда, затейливо развешенные продавцами, именно на том месте, чтобы у покупателей слюнки потекли; вороха орехов мшистых и смуглых, с запахом любовных лесных прогулок, по щиколотку в сухих листьях, сочные апельсины и лимоны, – всё это так и просилось прямо в рот. Золотые и серебряные рыбки, несмотря на всю апатичность своей природы, также суетливо разевали рты, как будто собирались что-нибудь проглотить. Именно в этот самый день у приказчика Скруджа, мистера Крэтчита, происходило нижеследующее: О! Какой же был у его многочисленной семьи дивный пудинг!.. Боб Крэтчит объявил, совершенно спокойно и серьезно, что этот пудинг он признает наилучшим произведением мистрисс Крэтчит со дня их свадьбы. Мистрисс Крэтчит заметила на это, что теперь, когда у нее отпало от сердца такое тяжелое бремя, должна она заявить о своей былой боязни: не очень ли много переложила она муки? Каждый из семьи счел долгом выразить по этому поводу свое мнение; но никто не упомянул о том, что для такой семьи пудинга было очень мало. Откровенно говоря: нехорошо было бы об этом подумать и сказать; и всякий из Крэтчитов при этой мысли сгорел бы со стыда.

Наконец пообедали, сняли скатерть, подмели, огонек расшевелили. Боб сделал грог – оказался отличным; поставили на стол яблоки и апельсины поставили и полную пригоршню печеных каштанов. Тогда-то вся семья собралась у камелька, как выражался Крэтчит, кругом, т. е. сказать-то он хотел полукругом; тогда и поставили перед ним, Бобом, все семейные хрустали, как то: две рюмки и молочник без ручки. Ну что ж из этого? всё равно: в них налилась всё та же кипучая жидкость, которая налилась бы и в золотые чаши. Боб предложил такой тост:

– С веселым праздником, храни нас Бог!

Вся семья откликнулась.

– Да хранит нас Бог!

– Дух! – сказал Скрудж. – Добрый дух!.. Неужели кто-нибудь из них умрет от нищеты?

– Не знаю! – отвечал дух, – если кто и умрет, только уменьшит бесполезное народонаселение.

Скрудж покаянно наклонил голову.

– Слушай ты! – сказал ему дух. – Смеешь ли ты рассуждать о смерти?… Господи Боже мой! Какое-то насекомое сидит у себя на листке и рассуждает о жизни и смерти других насекомых!..

Скрудж покорно принял этот упрек, и весь дрожа, потупил взоры в землю. Но скоро он поднял их, услыхав.

– За здоровье мистера Скруджа! – кричал Боб.

– Предлагаю всем выпить за здоровье моего хозяина, мистера Скруджа!

– Хорош хозяин! – перебила мистрисс Крэтчит. – Попался бы он мне в лапы, показала бы я ему…

– Да, милые дети!.. – заметил Боб, – праздник…

– Разве на то праздник, чтоб пить за здоровье такого окаянного, Роберт! Ты сам знаешь…

– Милая моя! – Таким же нежным голосом продолжал Боб. – Попомни: ведь сегодня сочельник.

– За твое здоровье я выпью, выпью и за сочельник, – возразила мистрисс Крэтчит; – но только не за него! А если и выпью, ему не поздоровится… А впрочем, Бог с ним – для праздника!

Дети выпили за здоровье мистера Скруджа, вслед за своею матерью, хотя и неохотно.

Одно напоминание его имени кинуло тень на их светлый детский праздник.

Но тень эта была минутная, и пронеслась она…

Оторвавшись от этой семейной сцены, Скрудж вместе с духом понесся по пустынным улицам города.

Мрачно и черно надвигалась ночь; снег падал хлопками; но и в кухнях, и в гостиных сверкали огоньки с необыкновенным эффектом. Вот здесь мерцающее пламя обозначало приготовление к семейной трапезе, с подогретыми тарелками и с багровыми занавесками, предохранительницами от уличного холода и мрака. Вот там все ребятишки выбежали навстречу или замужних сестриц, или братцев, или двоюродных братцев, или дядей, или теток, чтобы наперерыв поздравить их с праздником. Далее на шторах рисовались силуэты девушек красавиц, в капорах и в меховых ботинках: собрались они, говорливые пташки, куда-то на вечер… И горе холостяку (они уже наворожили), и горе ему, если он взглянет на их щечки, нарумяненные морозом. Судя по числу прохожих, можно было подумать, что уж в домах не осталось ни одного человека для привету желанных гостей, а между тем, не было ни одного дома, где бы гостей не ждали, где бы для них не пылало битком набитого угольями камина. Потому-то, Господи праведный! Как же восторгался дух! Как раскрывал он свою широкую грудь! Как протягивал мощную руку! Как он парил над этой толпою, пригоршнями брызгая на нее своей светлою радостью, крапя всех, кто подвертывался под руку! Даже и фонарщик, сей возжигатель и сеятель искор света по темным улицам, даже и он совершенно уже одетый на вечер, даже и он захохотал при взгляде на духа, хотя и не подозревал, что встретился лицом к лицу с самим великим «праздником».

Вдруг дух, не говоря ни слова, перенес своего собеседника в такое пустынное болото, обсаженное такими громадными камнями, что, конечно, можно было его назвать кладбищем великанов. Вода просачивалась повсюду – так и била ключом из земли, да мороз наложил на нее руку и удержал в достодолжном повиновении. Кроме моха, кроме дрока и кое-каких тощих былинок, ничего не было вокруг.

По краю неба, с заката, солнце провело своими лучами багровую дорожку над этой безотрадной местностью, и – надо было видеть, как закатывалось оно, как жмурилось и дремало, и как, наконец, совсем заснуло…

– Где мы? – спросил Скрудж.

– В самом сердце земли, где трудятся столько лет рудокопы… Да вот поглядите!..

Сказав эти слова, дух пронесся со Скруджем мимо хижины, где старый дед угольщик праздновал Рождество со своими внучатами… Взглянули они на радостные лица и полетели далее…

Пронеслись они и над шумным морем, прямо к маяку; о маяк разбивались пенные волны, брызжа на крылья бурных чаек. Дочери, быть может, самого ветра, – опускались и поднимались чайки над плавучими лужайками морской травы и водорослей.

Но даже и здесь двое маячных сторожей развели праздничный огонек, и колыхался он искрами на волнах.

Протянув друг другу намозоленные руки, сторожа пригубили грога и поздравили друг друга с праздником. Старший из двоих затянул какую-то дикую песню, да так затянул, что его голос можно было принять за рев бури.

Дух всё летел, всё летел над темным, разыгравшимся морем, пока не опустился вместе со Скруджем далеко от берега и всякой земли, на какой-то корабль.