Русская красавица. Анатомия текста - Ирина Потанина

Взрослой скорее была я, а не он, потому во все эти выгоды, перспективы и планирования уже наигралась, и теперь хотела настоящего чувства. Было бы оно, а уже остальное — приложится, кровью и потом выстроится.

— Пойми, — продолжал Павлуша. — Мы ведь привыкли уже друг к другу. А привычка — это всегда убийство яркости… И видимся теперь чаще. Если каждый день будешь есть конфеты, то перестанешь ощущать их сладость, в конце концов…

— Вот я и говорю, давай на время расстанемся. А потом, если скучать будем, или, там, поймем, что никак друг без друга… Тогда начнем сначала все. И вкус тогда снова почувствуется.

— А потом опять приестся и мы всю жизнь так и проведем, то съезжаясь, то расставаясь! — Павлик горячился все явственней. — Я много думал об этом. Так нельзя, Сонь. Мы должны понять, что мечты убиваются воплощением, а яркость чувств — временем. Понять, смириться, и гнаться уже не за яркостью, а за гармонией и стабильностью. Только тогда все будет хорошо. Иначе — бред слошной…

Я как-то даже смутилась от такой его теории. Ведь здорово звучит! Уверена, слышали б это какие другие женщины, разорвали бы меня на кусочки, чтоб добиться права обладания таким порядочным и степенным мужчиною… Человек так ко мне относится, строит планы, ищет перспективы, а я… Дура набитая.

Ведь расстаться я хотела вовсе не из-за угасания чувств с Павликом — накала для меня с ним никогда не было, всегда — упоение чистотой отношений и их правильностью. Разрыва я жаждала из-за появления в моей жизни Бореньки. А Павлик о нем не знал, и потому истолковал все по-своему…

— Мне нужно остаться наедине со своими чувствами, — выдавливаю через силу. — Нужно разобраться в себе. Давай какое-то время не видеться.

— Бред это все! — Павлуша болезненно морщился. — Ты просто ищешь очередных трагедий и, не находя, сама их устраиваешь. Посмотри на себя? Ты ужасно выглядишь, когда говоришь о расставании. Видно же, что ты страдаешь от этого…

Еще бы! Не всякий человек добровольно откажется от стабильного и надежного компьютерщика ради безбашенного и безнадежного рокера… А тот, кто таки это сделает, выглядеть будет ужасно, потому что начнет тут же бояться за свое будущее. Вот я и боялась, а Павлик принимал это за страдания по нему-любимому…

— Впрочем, если тебе действительно необходимо разобраться, я на время исчезну. Сколько тебе нужно? Две недели? Месяц? Перед тем, как выходить замуж, тебе действительно лучше проверить себя…

Я провожала его при полном надрыве чувств. В последний, как мне тогда казалось, раз, обнимала ладонями гладкое лицо с почти детской кожею. Желала счастья, шепча одними губами что-то схожее с молитвою. Разглядывала его огромные загибающиеся кверху ресничища и сквозь слезы улыбалась их спутанности. В общем, была наполнена торжественностью и чистой, светлой печалью, как уходящая в монастырь грешница, прощающаяся с такими милыми сердцу земными удовольствиями.

Я знала прекрасно, что этот светлый мальчик уже через неделю обязательно окажется кем-нибудь подобранным. Оглянуться не успеет, как утешится от воспоминаний обо мне, и будет строить свои грандиозные планы на перспективное будущее с какой-нибудь другой единственной. Не потому, что ветреный, а как раз наоборот — оттого что сильно целеустремленный и не может долго жить без человека, с которым можно строить четкие и важные планы на будущее.

И вот, спустя пару скандалов с Боренькой, свидетельствующих о нашей безумной любви и полной несовместимости, спустя несколько кардинальных смен моих мировоззрений и убеждений… А точнее, спустя три дня с момента нашей последней встречи с Павликом, мне звонит Карпуша и заявляет, что Марина повесилась, то есть, что мне так или иначе придется с Павлушей увидеться. И это, конечно, воспринимается мною, как перст судьбы или как ненавязчивая Маринина подсказка: так, мол, тебе лучше будет, друг-Сонечка!

— Все. Пока. Пойду торжественно присутствовать, — кричит дама, и захлопывает крышечку мобильного. Завидев меня, и осознав, что я все слышала, дама выражает возмущение: — А что вы тут, на отшибе? Больше пройтись негде, да? Странный способ искать уединения. Обычно это делают в местах, которые никем еще не заняты!

К великой своей чести и немалой радости, я умудряюсь ничего не ответить на ее хамство. Не от стеснительности, а из смирения. Захотелось побыть хорошей. Захотелось вымолить прощение. Потому что, как ни крути, я в смерти Марининой виновата больше всех. Им — остальным — простительно. Забыли, замотались, не были готовы к трагедии. А я — родственная душа, женщина, — должна была разгадать, предвидеть, вытащить… Ведь я любила ее. Всем сердцем и всем своим пониманием… А потом — как все — позабыла, забросила. И это ей, конечно, страшной болью вышло. И это ее, конечно, в людях разуверило…

Столько раз я и себе, и ей, и всему городу признавалась в своем огромном, безграничном Мариною восхищении. Какая бы она ни была, но она был яркая, живая, настоящая!!! А она отмахивалась от моих похвал решительно. Нет, они приятны ей были, разумеется, они ее поддерживали, но по правилам, я должна была хвалить, а она — отмахиваться. А потом я забилась в своей жизни, заметалась между двумя мужчинами, двумя мирами, образами жизни и целями… И так обалдела от всего этого, что Марину забросила. И не хвалила ее уже, и не восхищалась ей. А она без этого восхищения — как без пищи. Она без него теряла себя совсем, потому что всегда собственную личность лишь из оценок других ощущала.

Я свои оценки выражать перестала. А однажды — в самый последний наш разговор, накануне самоубийства уже — наговорила я Маринке страшных глупостей. Ну, мол, она все еще в детстве пребывает и что зря носится со своею этой поэзией, и что жизнь много серьезней и разительней… Да не со зла я говорила это, а в истерике! Ведь решила тогда раз и навсегда выбрать путь реалиста-скептика. Поклялась стать нормальным человеком и порвать с прошлым и своею натурою. Решила всего на миг, потом опомнилась, поняла, что от себя не убежишь, долго целовалась с Боренькой и плакала… Но за тот миг, что пыталась нормальной быть, успела Марине наврать с три короба и она повесилась.

Нет, понятно, что она сама тоже не права. Звонила, интересовалась всякой чепухой, вроде жилищных вопросов, погоды и прочего, а я, по ее мнению, должна сама по голосу или каким другим проявлениям догадаться, что происходит нечто ужасное. Ну не обязана я ее мысли читать, не обязана!

Понятно, что будь в Марине чуть больше уважения к нам, скажи она кому-то все напрямую — вмиг все сбежались бы… А так оставила всех нас несчастными, дикими комплексами вины разрываемыми, друг на друга крысящимися и глаза поднять опасающимися: «А вдруг он все знает, вдруг меня подлецом и убийцей считает. Не, я лучше с ним здороваться не буду…» И так будет теперь всегда… /Долгая память — хуже чем сифилис/ Особенно в узком кругу./ Такой вакханалии воспоминаний/ Не пожелать и врагу…/

Собираюсь уже идти к нашему микроавтобусу. Как вдруг вижу забытую в проеме окна небольшую, пузатую, раскрытую кожаную сумочку. Серебристая фляжка заманчиво поблескивает на поверхности. Оглядываюсь в поисках нахамившей мне барышни — никого. Нет, вот она — сидит в машине, нетрепливо смотрит на процессию.

Ну что ты будешь делать! Хватаю сумочку, невольно опускаю глаза внутрь. Возле фляжки, любовно прижавшись к ее аппетитному боку, лежит маленький черный браунинг. Я видела такой в фильмах о блюзах и гангстерах, я представляла такой, когда читала об элегантных шпионках и кокаинистках-эмигрантках. Штучка! Вещь! Может, не рабочий? Зажигалка, там, или какая другая бутафория… Рядом лежит пачка долларов. Довольно! Захлопываю сумочку, решительным шагом направляюсь к Хонде, стучу в стекло, демонстрируя сумочку. Стекло мгновенно опускается.

— Вы забыли! — протягиваю вещь хозяйке. Старательно отворачиваюсь, но все равно вижу, как на лице ее отражается паника.

— Вечно ношу все, то в карманах, то в сумочке, то… все теряю… — говорит она как-то жалко и растерянно, потом решается на мучительный вопрос: — Вы заглядывали внутрь?

— Нет, — отвечаю, как положено.

— А как же вы узнали, что это моя сумочка? — нервно настаивает дама, она снова почти кричит на меня.

— По запаху! — говорю первое, что пришло в голову. — Сумочка пахнет вашими духами! Извините, мне некогда…

«Черти что! Я ей оказываю услугу, и я же должна выслушивать ее крики… Ой, надо было сказать, что она единственная, кто стоял там, за домом. А то как-то неправдоподобно получилось с запахом…»

— Вы извините, что я так на вас набросилась. — дама снова вплывает в круг моей видимости. Она раскраснелась, она догоняет меня, нервничая. — Это я от несдержанности и усталости. И потом, в наше время так редко это. Я думала, вы вознаграждение потребуете или еще что. Знаете, в любых контактах с малознакомыми людьми всегда подвох ищу. Не знаю, почему я так устроена… Не бегите вы! Немедленно остановитесь и примите мои извинения! А то обидитесь еще, повеситесь, не дай боже… — дама улыбается очень неестественно. Видно, что принесение извинений — дело для нее непривычное и стоит ей невероятных усилий. — Меня Лилей зовут. А вас — Сонечкой. Добрые люди уже просветили…