Сестра Ноя - Александр Петров

Вот так. Церковные врата стали водоразделом между Арсением и Машей. Сами того не сознавая, они пошли дальше по жизни вдоль гряды водораздела, которая вырастала с каждым днем, и голос его для неё становился всё тише и глуше. Маша решила для себя, что можно жить одной лишь верой, без церковных таинств – Арсений же без Причастия жизни своей уже не мыслил. Так они оказались по разные стороны баррикады, имя которой Церковь.

В то знаменательное утро после исповеди Арсений рассказал священнику о Маше и своих страхах.

— Ты же сам понимаешь, Арсений, – сказал отец Сергий, – в пять лет дети страдают только за грехи родителей. Значит, в их семейном шкафу затаился какой‑нибудь таинственный скелет – быть может, это смертный грех, который имел место, но за грех не почитается и поэтому его не исповедали. Бог весть!.. В любом случае, наша с тобой задача молиться за Марию твою со родичи, а уж по нашим молитвам Господь всё уладит как надо. А что касается лично Маши… По моему ничтожному разумению, чем трудней воцерковление человека, чем больше препятствий на его пути – тем больше на него потом Господь изольёт благодати. Тем больше пользы он принесет ближним своим. Так что, сынок, молись за Марию. Бог тебе в помощь.

И Арсений стал молиться за Машу каждый день, каждый час, с земными поклонами до боли в спине. Подавал записки на литургию, заказывал молебны и сорокоусты в монастыре. И терпеливо ждал результата. Видимо по этой причине, он так ухватился за семейное расследование, которое ему поручили.

Как‑то пригласила его Маша в гости на чай. Вообще‑то Арсений с давних пор считался другом семьи и бывал у них неоднократно, но в тот раз сердце его как‑то сильно дрогнуло и часто забилось. «Добрый знак, будет нечто хорошее», – подумал он.

После обмена новостями за чашкой чая, Маша повела юношу в комнату бабушки. Старушка на этот раз не попросила его налить ей рюмку, а строго посмотрела в глаза, потом едва заметно улыбнулась и протянула несколько писем.

— Арсюша, ты видишь, лежу столько времени, всем уж в тягость, а помереть никак не могу. Грех на мне. Я уж исповедала его, а он меня всё томит, всё никак не отпустит.

— Если исповедали, то нет греха! – сказал он.

— Погодь, не спеши. Ты послушай. Супруг мой Иван Архипович после раскулачивания отошел от Церкви и детям строго–настрого приказал в партию вступать и коммунистов поддерживать. Он только перед самой смертынькой исповедался, а то ведь чисто как отступник был. Сдаётся мне, была и во мне причина того отхода. Только разобраться не могу – какая. Ты уж помоги, Арсюш, я тебя умоляю! Вот тебе письма дедовы. – Протянула она пачку пожелтевших листочков. – Ты их почитай. Что спросишь меня, как на духу отвечу. Только не всё мне, бабе, он рассказывал. Не всё я сама понимала. Так ты уж разберись. А?

— Конечно, бабушка Дуся. За честь почту.

— Вот и молодец, а Господь за это доброе дело тебя, сердешнаво, отблагодарит, не сумлевайся.

Во–первых, он отправился в храм и у отца Сергия взял благословение. Батюшка почему‑то обрадовался такому повороту событий, осенил его широким крестным знамением и слегка приобнял: «Ну что ж, кажется, началось! Бог тебе в помощь».

Выйдя из храма с легким сердцем, переполненный надеждами и весьма приятными предчувствиями, Арсений, выйдя из глубокой задумчивости, неожиданно обнаружил, что ноги сами принесли его к школе. Там, за высоким решетчатым забором, как всегда не торопясь, обстоятельно и важно подметал дорожки Дмитрий Сергеевич. Арсений еще в младших классах подружился с ним и захаживал в гости. Жил этот странный человек при школе, числился сторожем и учителем труда, и только три человека знали, кем он был на самом деле: он сам, директор и этот мальчик, к которому сторож относился, как к сыну.

Много лет назад Дмитрий Сергеевич занимал весьма уважаемый пост директора школы, а также читал курс истории. Ему удалось подобрать хороший преподавательский состав, как тогда говорили, «сильных» учителей. В те времена он был весьма хорош собой, обаятелен, имел не только организационные способности, но и глубокие знания по любимой истории. А еще он писал диссертацию на тему: «История русской гвардии». В отпуск он ездил по местам дислокации гвардейских частей, разыскивал, переписывался и встречался с «недобитыми» потомками ветеранов–гвардейцев. В результате многолетней поисковой работы, ему удалось собрать уникальные данные, которые, как ему позже дали понять, оказались «реакционной идеологической диверсией».

Диссертацию ему, конечно, «зарубили», а еще вызвали «куда нужно» и весьма серьезно посоветовали:

— Бросьте вы это гнилое дело, уважаемый Дмитрий Сергеевич, и займитесь‑ка историей нашей, советской, где нет ненавистного царя и его гвардейских прихвостней, а есть неуклонный рост благосостояния советского народа, основанный на сознательности граждан и правильной политике партии, ведущей страну в светлое коммунистическое будущее.

Подполковник Карельский, облаченный в элегантный тёмно–синий костюм, но с нагрудным знаком «Почётный сотрудник КГБ СССР» на лацкане, неслышно ходил по ковру кабинета и говорил приятным баритоном человека, которому очень хочется верить. Наконец, он опустился в кресло, отхлебнул чаю, зажег папиросу, выпустил густую струю дыма и впервые поднял профессионально прищуренные глаза на собеседника. Смотрел тогда Дмитрий Сергеевич в насмешливые умные глаза того человека и понимал, что его не уговаривают, а предупреждают единственный и последний раз.

Вернулся домой Дмитрий Сергеевич, полистал советские учебники по истории – всюду ложь, фальсификация… Как же этому детей учить, как в глаза им смотреть? Раньше‑то была надежда: напишет диссертацию, издаст книгу, и прольется лучик света в тёмное царство лжи, люди узнают правду и… Взойдут семена… Народ опомнится и вернется к прежней жизни «за веру, царя и отечество».

А пока… обратился он к ученику своему, нынешнему директору, и упросил его взять в школу учителем труда – на этой должности хотя бы врать детям не придется. Супруга Дмитрия, осудив мужа за упрямство и нежелание обеспечивать семью на должном уровне, выгнала из дому. Так и поселился он при школе, в полуподвале отгородил себе закуток, где устроил комнату и мастерскую. А в комнате смастерил тайник, в котором хранил архив и по ночам писал, писал – так, на будущее.

В эту «секретную комнату» и повёл своего юного друга опальный историк. Он выхватил из рук Арсения письма, пролистал, нашел слова «руская улица», потом сквозь лупу рассмотрел фотокарточку и улыбнулся:

— Дождался, дождался, Арсеньюшка! Не зря сидел–высиживал в этом подвале благословенном! Теперь вот, глядишь, и пользу людям принесу. Кто знает, может быть, чья судьба повернется к лучшему. А?

— Мне тоже так кажется, Дмитрий Сергеевич, – кивнул юноша, – а еще батюшке моему.

— Отцу Сергию? Значит, он благословил… – Историк вскинул глаза. – Ну так слушай, дорогой мальчик! Вот видишь, на рукавах гимнастерки у гвардейца белая опушка. А тут в письме есть упоминание улицы – «руская»? На самом деле улица называлась Рузская. Именно там стояли казармы лейб–гвардии Семёновского полка. А белая опушка по рукаву – еще одно свидетельство принадлежности к семёновцам. Понимаешь, раньше‑то у гвардейских полков была форма яркая, с красно–сине–белыми вставками, а после Русско–Японской войны её максимально упростили, да так она и продержалась в этом виде до середины Отечественной войны. Так что сей достойный муж несомненно служил в Семёновском полку. А сейчас я тебе дам свои рукописи, там все мои изыскания по поводу Семёновцев. Ты держи их сколько нужно, читай, выписывай… Если что еще понадобится, приходи, я помогу.

Так началось это расследование. Арсений тогда еще не знал, насколько они повлияют на его жизнь.

ЧАСТЬ 2. ОТЦЫ И ДЕТИ

Дед. Начало

В хорошие дни, когда все светло и совесть в порядке,

бывало просто восхитительно … видеть самого себя

в славном, благоприятном свете.

Нам казалось дивным блаженством

быть ангелами, окруженными сладкозвучием

и благоуханием

(«Дамиан» Г.Гессе)

А по ночам, когда в тишине таял полуночный бой старинных часов, его посещал Вестник. По лицу пробегал теплый ветерок, мягкий свет разливался вокруг, невидимые руки поднимали его и уносили в те минуты, когда творилась его жизнь.

…По губам, языку, горлу струилась теплая сладость, тяжелые полупрозрачные веки поднимались и впускали в его крохотный мир солнце. У солнца были глаза и губы, а еще невидимые руки: одна прижимала его к чему‑то большому и мягкому, а другая гладила голову, легонько касалась щеки и лба.

— Ангел мой, одуванчик пушистый, радость моя, – приносило приятные звуки дыхание, исходившее от губ; из глаз сиял переливчатый свет – и всё это называлось «мама». Иногда ему удавалось дотянуться рукой до щеки, и тогда появлялась большая рука, прижимала его пухлые пальчики к ласковым смеющимся губам – и он проваливался в кружение теплого омута сна.