ИСКАТЕЛЬ.1979.ВЫПУСК №6 - Олег Глушкин

Ефимчук согласился с ним: мол, да, не те годы, хотя был этот капитан в полтора раза моложе. Они разговорились, и впервые за все последние годы Ефимчук не стал отмалчиваться, поддержал разговор. Капитан жил заботами промысла, говорил, как ловили скумбрию в Атлантике, рассказывал о сдаче рыбы в каком-то африканском порту. Ефимчук слушал заинтересованно и в ответ на вопрос, как он живет, объяснил, что остался один без семьи, годы упущены, пристроился поваром в санатории, жизнь скучная, все надоело, люди приезжают на короткое время, бесятся, но ему это все ни к чему, противно, так вот уходит время.

— Старик, — сказал Петр Петрович, — не так живешь, старик!

Ефимчук согласился:

— Не так.

— Давай с нами в Атлантику. Радость у меня — новый сейнер получаю, а вот с поварами не везет. Решайся. Будешь кормить не каких-то там бездельников, а тружеников. Видел моих ребят?

Один к одному и непривередливые!

— Наверное, трудно к вам оформиться, — засомневался Ефимчук.

— Ну, ерунда, если медкомиссию пройдешь, остальное беру на себя. Пойдем без захода, а потом посмотрят в кадрах, оформят все как положено. Так лады?

Они выпили за предстоящий рейс, а потом, когда оркестр кончил играть, Ефимчука перетащили к ним за столик, и Петр Петрович сказал:

— Это вам не какой-нибудь самоучка, это настоящей шеф- повар из санатория!

В своей душной маленькой комнате Ефимчук долго ворочался на узком диване, вставал, пил холодную воду, нашлась в холодильнике и бутылка пива. Забылся он тяжелым сном лишь под утро, а когда солнце пробилось сквозь стекло, он тотчас открыл глаза и вскочил с постели. Спал он не раздеваясь.

Так было всегда. Он просыпался сразу, спрыгивал на пол, осматривался, как бы не веря, что здесь он один, что начинается новый обычный день и никто не стоит за дверью, никто не явился за ним ночью. Он всегда оставлял окно приоткрытым, так, на всякий случай, хотя понимал, что в его годы убежать, выпрыгнуть из окна со второго этажа будет трудно. В его существовании был один выход — затаиться, стать неприметным, жить так, чтобы комар носа не подточил. Здесь, в Прибалтике, пока все сходило; народ был пришлый, некоренной, понаехали со всех концов: кто из Белоруссии, кто из Сибири, никто ничему не удивлялся. Работает одинокий старый человек, дело свое знает, отдыхающие довольны — и ладно. С годами прошлое отодвигалось все дальше, иногда казалось оно страшным, нереальным сном, историей, увиденной в кино, хотелось верить, что все это было не с ним. Он отгонял видения тех лет, но чем больше сопротивлялся этим видениям, тем чаще и настойчивее будоражили они его — входили в полудреме ночей, настигали неожиданно. Это были тени истощенных людей в порванных гимнастерках, бараки, грязь, в которой умирали раненые, и смерть со всех сторон, из которых он вышел, встав на сторону откормленных властителей, заслужив их доверие, получив право на жизнь. В двадцать три года расставаться с ней было страшно. Годы списывали все. Где теперь те, кто остался в длинных бараках, за проволокой? Их нет, давно нет.

Так казалось Ефимчуку, потому что работали в зондеркоманде с немецкой аккуратностью, не оставляя следов, не оставляя надежд для обреченных. Но откуда Паскин? Неожиданное появление, воскресение из мертвых. И там, в лагере, этот парень жил дольше, чем положено было существовать человеку его нации; он выдавал себя за молдаванина, он мог провести любого, но не Ефимчука, детство которого прошло в Виннице… И с очередной партией Паскин стоял у свежевырытого рва. Тогда Штейхер приучал их к крови — пулеметы молчали, а людям Ефимчука выдали металлические пруты… Удар по голове — и человек падал вниз окровавленный, со страшным воплем, а обреченные следующей партии забрасывали землей корчащееся месиво тел. Откуда же явился теперь Паскин, превратившийся из доходяги в лоснящегося, уверенного человека, идущего по аллее без оглядки, размашистым шагом? А если он тоже вспомнил, заметил на мгновение и дал знать куда следует? И уже наводят справки, пошли запросы в Ашхабад… Не надо ему было забываться там, на юге, но потянуло жить, как все живут. Маленькая бессловесная женщина — медсестра из тубдиспансера — была идеальной женой. Полгода они прожили на окраине города, снимая приличную квартиру, и за эти полгода она догадалась почти обо всем. Как догадалась, понять трудно, может быть, проговорился во сне, или сомнения родились у нее, потому что он ни с кем не переписывался, говорил, что у него совершенно нет родственников, нет друзей, ни о ком не вспоминал. По-видимому, чутье любящей женщины. Пришлось устроить так, что налаживающаяся семейная жизнь развалилась, и он срочно подыскал место на другом конце страны. Теперь опасность нависла в очередной раз, но сейчас была возможность покончить со страхом навсегда, он об этом сразу подумал, когда еще сидел в ресторане. Оставалась боязнь перед заполнением анкеты. Стандартные вопросы: изменял ли фамилию, имя, отчество… участие в войне… Он несколько раз заходил в кадры, зажав в руке записку Петра Петровича, и всякий раз поворачивал назад, пока не столкнулся в коридоре с Маловым, и тот, узнав, что Ефимчук еще не прописан по судну, схватил его, сгреб, затащил к инспектору, начал шуметь: мол, повар настоящий, позарез нужен, надо оформлять с ходу, формальности все после рейса, чего тут судить да рядить, люди спасибо скажут.

Ефимчук снял деньги со сберкнижки, попросил, чтобы дали сотенными, сложил, аккуратно завернул в полиэтилен. Собирался тщательно, продумывая каждую мелочь, знал о том, что захода в инпорт не будет и рассчитывать надо только на свои силы. Как только вышли из канала, Ефимчук вздохнул свободнее, он без сожаления смотрел на уходящую вдаль, растворяющуюся кромку земли, с которой его уже ничего не связывало. Через двое суток вошли в канал, проходили Большим Бельтом, пожалуй, надо было решиться прыгнуть за борт — рядом сновали яхты, паромы, суденышки с чужими флагами, но такой прыжок был уж слишком рискован, и Ефимчук продолжал готовить судовые обеды.

С первого же дня прихода на промысел он начал подготовку и сборы; правда, не спешил — рейс только начинался, и надо было выяснить, в каких местах удобнее покинуть судно. И когда начали работать вблизи африканских берегов, решился. Кажется, он продумал все до последней детали, но черт дернул этого влюбленного штурмана бродить по судну… Именно этот штурман с самого начала рейса что-то заподозрил, и Ефимчук старался поменьше встречаться с ним. Ефимчук догадывался, что Сухов воевал, самое страшное было — вдруг завяжется разговор, и Сухов спросит: в каких частях воевал? Где? Что? Когда? И все, попался!