Цейтнот - Анар

Гафур Ахмедли возглавлял районный отдел народного образования. Месяц назад, благодаря его активным стараниям, Курбан-киши был уволен с поста директора школы, который он занимал тридцать лет. Курбан-киши в прямом и переносном смысле заложил фундамент здания этой новой школы, мимо которой они сейчас проехали. Новая школа! Тридцать лет мечтал отец перевести возглавляемую им школу из тесного, допотопного здания в новое, современное, построенное по образцовому проекту. Сколько сил, сколько нервов ушло на реализацию этой мечты! Наконец Курбан-киши добился положительного решения вопроса — строительство началось. И вот новая школа — его школа! — почти готова. Осенью в ней начнутся занятия. Первого сентября новый директор, месяц назад назначенный вместо него, разрежет ножницами красную ленту…

Говорят, что новый директор — человек Гафура Ахмедли. Кто говорит — земляк, кто — родственник, а кто — будто бы не то и не другое, просто, мол, они дружки-приятели, вместе проводят время, вместе кутят и так далее. И еще говорят, будто этот новый хорошо «подмазал» Гафура Ахмедли, чтобы получить директорское место. Говорят, с этого, собственно, и началась их дружба. Теперь их часто видят вместе: тот организует компанию — этот у него на почетном месте, этот собирает приятелей — тот у него во главе стола.

Касум говорил:

— Гафур Ахмедли — фрукт, каких мало. Я сказал тогда ему: твоя голова у тебя в желудке, ты отца родного продашь за тарелку жирного плова. Клянусь вашей жизнью, Фуад-гардаш, клянусь жизнью Гамбара, я сказал ему это прямо в глаза. Чтобы мне не видеть живым своего ребенка, если я вру!

И тут Фуад вспомнил: ведь у Касума заболел сын, вчера температура подскочила под сорок. Касум попросил Фуада отпустить его пораньше: надо было ехать за врачом, за лекарствами. Об этом он и должен был спросить Касума: как ребенок? Да все никак не мог вспомнить. А теперь, когда вспомнил, Касум не давал ему возможности спросить — вошел в раж, понося Ахмедли:

— Клянусь аллахом, я сказал ему прямо в лицо! Однажды он попросил меня, говорит: голова болит, раскалывается, съезди, говорит, в аптеку, купи мне пирамидону. Я уже был сыт им по горло, не выдержал, говорю: съезжу, почему не съездить? Только я, говорю, привезу тебе не пирамидон, а пурген. Он говорит: зачем мне пурген? А затем, говорю, что, когда у тебя болит голова, ты должен принимать слабительное — от живота, так как и голова твоя, и сердце твое, и душа твоя — все в желудке… Ты, говорю, лечи живот, голова твоя ни при чем. Когда я рассказал об этом Гамбару, он так хохотал, так хохотал… Потому-то Гафур Ахмедли и взъелся на меня. — Касум помолчал немного, затем хмыкнул: — Пурген, а?!

Он был очень доволен собой, своим остроумием. Но память подводила его: об этом случае он уже рассказывал Фуаду по меньшей мере раз двадцать.

Наверное, и Гафур Ахмедли порядком страдал от тупых, бессмысленных шуток Касума. В сердце Фуада шевельнулось даже нечто похожее на сострадание к заведующему районо: все-таки, бедняга, целый год терпел топорный юмор своего водителя.

Гафур Ахмедли, Гафур Ахмедли… Разумеется, Фуад испытывал неприязнь к этому человеку за его неблагородный поступок по отношению к его отцу, за то, что он сделал все это, зная, что Курбан-киши — отец Фуада, сват Шовкю, сделал, не посчитавшись ни с одним из них. Ничего, сколько бы индюк ни хорохорился, а котла не минует! Придет час — Гафур Ахмедли получит урок. Не только урок — удар, неожиданный и ощутимый. Но он и ведать не будет, в жизни не догадается, кто нанес ему этот удар, откуда, чья рука отвесила ему такую сногсшибательную оплеуху. Погоди, погоди, Гафур Ахмедли! Дай время! Настанет и твой черед! Займемся и тобой! Проклятый цейтнот!

Касум опять хохотнул:

— Пурген, а?! Здорово я ему, а, Фуад-гардаш?!

Глава третья

— Сегодня вы директор, завтра — никто, обыкновенный учитель! — В голосе женщины была угроза. Ярко накрашенные губы кривились и вздрагивали. Она была вне себя от гнева. — Не забывайтесь! Мой муж — Ахмедли! Сегодня вы есть — завтра вас нету, а Ахмедли — всегда Ахмедли!

Предположим, Ахмедли. Женщина не говорила именно «Ахмедли». Была другая фамилия. Она забылась. Фуад не мог вспомнить настоящей фамилии мужа той женщины. Как-никак двадцать девять лет прошло с тех пор. Разве упомнишь? В памяти не осталось ни имени, ни фамилии, но все остальное запомнилось отчетливо — и габардиновое, цвета кофе с молоком, пальто высокой, статной шатенки, и выражение надменного холеного лица, и черная шляпа с модной тогда вуалью, буквально все-все, вплоть до малейших оттенков, интонаций ее негодующего голоса.

Отец стоял спиной к двери, не видел его. Он зашел к нему в кабинет случайно — попросить денег, чтобы купить в буфете пончик. Фуад учился тогда в шестом классе. Войдя в кабинет отца и увидев искаженное злобой лицо Бильгейс-ханум (допустим, Бильгейс-ханум), услышав ее надменный, презрительный голос, он растерянно застыл на пороге. Он не видел выражения отцовского лица, но, даже глядя ему в спину, на его плечи, затылок, чувствовал, что отец бледен как мел. Бильгейс-ханум пришла защищать своего сына. Кажется, Курбан-киши выгнал ее сына из класса, не допустил к занятиям, заявив: «В таком виде в школу больше не являйся, Меджнун двадцатого века! Придешь тогда, когда срежешь свои локоны…» Бильгейс-ханум без конца повторяла эти фразы. Возмущению ее не было предела.

— Разве наш сын плохо учится? Или натворил что-нибудь? Подумаешь — длинные волосы! Хорошо, допустим, вам захотелось сделать ему замечание по этому поводу, — так неужели нельзя было сказать наедине, с глазу на глаз, объяснить ребенку? Он ведь уже большой, в восьмом классе. А вы прямо при его товарищах! Там ведь и мальчики, и девочки… У ребенка есть самолюбие… Может, вас кто-нибудь не так проинформировал?.. Может, вы думаете, его некому защитить? Что за самоуправство?! Или мы, его родители, умерли, что вы так обращаетесь с ним? Учитель называется! Мальчик со вчерашнего дня не ест, не пьет. Вы травмировали его! Ясно вам — травмировали!

Словом, Бильгейс-ханум метала громы и молнии. Курбан-киши угрюмо молчал. И это беспокоило Фуада. Он хорошо знал характер отца: подобное молчание было признаком его крайнего душевного напряжения, означало, что нервы отца натянуты как струны, готовы вот-вот лопнуть.

«Что-то сейчас случится, что-то случится», — подумал тогда Фуад. И тут он заметил сына Бильгейс-ханум, того самого восьмиклассника, он стоял впереди матери, небольшого роста, щупленький, смуглолицый; волосы, как у девчонки, до плеч — тогда это еще не вошло в моду, только начиналось.

Как же его звали? Имя, имя?.. Вот черт! Тоже забылось.

Бильгейс-ханум говорила:

— Имейте в виду, если муж узнает…

Курбан-киши резко обернулся, и Фуад увидел его лицо.

— Вон… немедленно… — еле слышно, одними губами, сказал отец.

Бильгейс-ханум… Эту женщину, разумеется, звали иначе, не Бильгейс, Бильгейс — имя покойной тещи Фуада, у которой не было сына, была одна-единственная ненаглядная дочь — Румийя, ставшая женой Фуада. Румийя, Рима, Римочка! И она — эта Рима, Римочка, Румийя — училась совсем в другой школе. Но…

В сознании, в памяти Фуада эта женщина почему-то отождествлялась с Бильгейс-ханум. С Бильгейс-ханум, с которой Фуад познакомился много лет позже, а затем породнился. Почему отождествлялась? Кто знает. Может, из-за внешнего сходства. Может, потому, что Бильгейс-ханум тоже ярко красила губы. Может и у нее было габардиновое пальто того же цвета или черная шляпа с вуалью. Впрочем, нет, Фуад не припоминает, чтобы Бильгейс-ханум пользовалась когда-нибудь яркой губной помадой. Габардиновое пальто, возможно, было… Было ли?.. Может, и было когда-то, в те времена, когда габардин был в моде, когда Фуад еще не знал ее, Бильгейс-ханум. И черная шляпа с вуалью, возможно, у нее когда-то была. А может, все дело в спеси, надменности, высокомерии Бильгейс-ханум?.. Или в ее грубости?.. В грубости по отношению к его отцу Курбану?.. Нет, с тех пор, как их семьи породнились, Бильгейс-ханум ни разу не сказала ничего грубого, неприятного ни Курбану-киши, ни Черкез-арвад, ни самому Фуаду. Тогда откуда же, почему, отчего эта ассоциация, эта причуда памяти, это отождествление? Почему, когда ему вспоминалась давняя сцена в кабинете отца, он мысленно называл эту женщину — Бильгейс? Может, потому, что и настоящая Бильгейс-ханум, и та, которую он условно называл этим именем, обе были высокие, крупнотелые, а Курбан-киши — маленький, низкорослый (кстати, Фуад ростом в отца), и поэтому они, разговаривая с ним, смотрели на него сверху вниз?

Разумеется, выражение «сверху вниз» применительно к теще Фуад мысленно употреблял не в переносном, а в буквальном, физическом смысле.

— Фуад-гардаш, мы едем куда-нибудь в перерыв?

— С половины двенадцатого будь в гараже, Касум, жди звонка: поедем в аэропорт.