Пришельцы с несчастливыми именами - Александр Етоев

Ангел стал исчезать в золотистых радужных сполохах. Сначала исчезли крылья. Створки на райских вратах пропели херувимскую песнь.

– Увидимся, коль не помрешь.

Я кивнул. На облаке у доброго ангела, должно быть, славно живется. Я устал.

11. Показания свидетеля Пистонова

– Вы, Александр, лежите. Чаю с молоком принести? Где-то было печенье.

– Наташа.

Мне понравились ее руки, как она гладила ими тяжелый шар живота, пульсирующий под складками дешевого крепдешина. Мне нравилась золотая аура волосков на ее открытых запястьях. Я подумал: когда дышишь на эти руки, волоски припадают к коже и трудно удержаться губам. Если Наташа не истеричка, то Валентин Павлович – счастливый человек.

– Не надо чаю. И печенья не надо. Наташа, давайте будем на ты.

Мы перешли на ты.

Закрывая глаза, я слушал ее ответы. Закрывая глаза, я видел белый шар живота, на котором я поднимался к Богу. Когда моя красавица Люда умудрилась после меня забрюхатеть (а мы к тому времени полгода как были в разводе), встретив ее на Фонтанке, от счастья я чуть не бухнулся под Английский мост. Мне тогда каждую ночь снились раздутые женские животы, и каждый из них был желанен, и к каждому я прикасался губами и целомудренно целовал нежную раковину пупка. Во снах я становился Ван Эйком и медленной кистью рисовал Еву для Гентского алтаря. Когда я доходил до лица, руке не хватало силы, кисть падала, оставляя на полотне жирную уродливую кривую. Я просыпался, подворачивая испачканную простыню. До жути хотелось повеситься.

– … Тебе сделали перевязку, и Валя тебя увез к себе. Это было позавчера.

– Значит, я здесь уже больше суток?

Нет. Хватит. Не хочу жить один. Не могу. Хочу большой круглый живот, чтобы грелся рядом в постели. Женюсь, черт возьми. Бомжевать брошу. Женюсь. Так ей и скажу. Не знаю, как у тебя на Андромеде, а у нас, у земных мужчин, без любви яйца пухнут.

– Как меня Валя нашел?

– Мы услышали женский голос, будто кто-то кричал в окно. Сказали, что тебе плохо, что ты на Покровке в аптеке, а кто кричал, мы так и не поняли. На улице никого не было.

«Она».

– А где сейчас Валентин?

– Они с Васищей пошли какого-то Пистонова перевоспитывать.

Только она это сказала, как комната наполнилась шумным волосатым хозяином.

– Он что, так и не помер? Галиматов, да ты живой! Раз живой – вставай, поднимайся, нечего проминать лежак. Слушай, Санек, как ты все-таки умудрился влететь в витрину? Может быть, на почве врожденного нарциссизма? Может быть, у тебя на самого себя встал?

– Валя, перестань.

Это сказала Наташа.

– Нет, Наталья, не перестану. Мы сейчас с Васькой Пистонова кололи. Между прочим, выясняются некоторые интересные подробности. Например, такая. Пистонов, оказывается, бывший зять нашего уважаемого Повитикова. А Повитиков, соответственно, бывший пистоновский тесть. И бывший тесть своего бывшего зятя потихоньку дерет через зад. Это фигурально выражаясь.

– Валя, человек ранен. Не надо при нем фигурально.

Это сказала Наталья.

Валя великаньей ладонью закрыл ей полживота и стал гладить, как ласкают котенка.

Он гладил и говорил:

– Наташенька, это же Саша Галиматов. Его матерные слова не берут. У него от матерщины прививка. Вот послушай.

Валя наморщил лоб, пальцами разлохматил бороду и вывалил из себя полную мусорную корзину.

Наташа вздохнула, а я сказал:

– Валентин Павлович, ты хотел рассказать про Пистонова.

– Про Пистонова, да. Пистонов – большой блядун. На фабрике «Красное веретено» он почти всех баб перепортил. Дочка Повитикова, дура дурой, а среди прочих перепорченных дур оказалась самая хитрожопая. Она папе пожаловалась. На фабрике она работала практиканткой, ей, кажется, не исполнилось и шестнадцати. Но по словам Пистонова – курва эта Тамарка была еще та. У нее и пузо-то вздулось не от пистоновских упражнений, ее в школе учитель физкультуры натягивал прямо на матах в спортзале после уроков. Пистонов говорит, что этого физкультурника знает, он сам не раз ходил в тот спортзал пользовать по вечерам комсомолок. Физкультурник одалживал ему ключ. Папа решил просто: или женись, или подаю в суд, за изнасилование несовершеннолетних. А по законам зоны это, считай что вышка. На зоне не любят человека с такой статьей. На зоне такому человеку ночью надевают на голову мешок и перво-наперво отрезают яйца. А после докалывают ножами, как оскопленного борова. Пистонов выбрал женитьбу. Тамарка, ставши женой, рожать сразу же передумала. Она преспокойно совершила аборт, и началось у них семейное соревнование: кто кому больше наставит рогов. Пистонов, видимо, проиграл, потому что не выдержал распутного жениного поведения и подал на развод. Статья ему уже не грозила.

Я, пока слушал Валю, чувствовал, как поправляюсь. Духом я становился молод, члены мои укреплялись, наливаясь жизненной силой. Особенно меня вдохновила сцена любви в спортзале. Я представил ее в подробностях. С холодком в коленях, когда ноги со сладкой дрожью елозят по скользкому мату. Со сваленными в кучу мячами – нога в забывчивости ударяет по куче, и мячи непонятно как оказываются то под горячим пахом, то в ложбинке грудей, и это в самый нужный момент, когда градус достигает предела; приходится заниматься мячом и начинать раскачку сначала. И прочие спортивные мелочи. Канаты, свитые в башенки, на которых мы время от времени устраиваем перекур. Шведская стенка – по ней, чтобы поддать в мою печку жара, карабкается голая обезьянка и машет мне сверху хвостом. И еще: щелок женского пота, картавая девчоночья матерщина, пахнущая резиной пыль, тусклая кожа матов в трещинках и масляных пятнах и узкие тамаркины трусики, которые она шутки ради напяливает на боксерскую грушу.

И мне, воскресшему, стало абсолютно безразлично все это пистоновско-повитиковское копошение, коммунальные заговоры, парники, фашистский маскарад. Это была не жизнь, это была раскрашенная под жизнь фанера. Деревянный автомат, которым можно убить разве что подыхающего от старости таракана. Это попросту было скучно. Скучища!

– Валя, ну хорошо. Ну докажешь ты, что Повитиков и Пистонов против нас состояли в сговоре. Ты что, собрался на них в суд подавать?

– Я хочу понять. Мне важна истина.

– Тебе нужна истина, а мне истина не нужна. Мне все равно, понимаешь? Я живой, ты живой, Наташа живая. А они – они мертвые, мертвяки, от них мертвечиной пахнет.

Валентин Павлович выслушал мою поэтическую тираду, кивнул и сказал:

– Все верно, не спорю. Но сейчас ты заговоришь иначе. Вот что нашел следопыт Васище под шкафом у двери Повитикова.

Валя достал из кармана и выложил на ладонь очень странный предмет. Более всего по форме и размерам он напоминал вставную челюсть. Такой же гладкий и розовый, так же состоящий из двух выгнутых половин. Лишь не было пугающего оскала и, соответственно, клавиатуры зубов. Посередине в пустом овале имелась тонкая металлическая мембрана с отверстиями разной величины.

– Наташа, дай-ка бутылку.

Валя взял бутылку с портвейном и плеснул из нее на челюсть.

– Дезинфекция. – Он заговорщически мне подмигнул. Я обалдело смотрел на его шаманские приготовления. – Теперь вставляем. – И Валя ловко, словно всю жизнь только этим и занимался, пристроил штуковину в рот.

– Дезинфекция, – повторил он опять, и вдруг я узнал этот голос.

Голос был тот же самый, что сопровождал меня до витрины. Я вздрогнул, из памяти выплеснулся фейерверк острых стеклянных брызг. Ладонь метнулась к глазам, но Валентин меня успокоил. Он выплюнул игрушку на ладонь. Вымытая слюной, она блестела в комнатном свете.

– Модулятор. Прибор для изменения голоса. Город Бежин, Московская область. Сработано в челюстном исполнении.

Воспоминание о пережитом страхе ушло. Я смотрел на бежинскую игрушку, и во мне просыпалась злость. Сейчас бы схватить ее, эту блестящую челюсть, и пойти крушить ненавистных мне филистимлян, как в свое время Самсон.

– Так что, Александр Федорович, не зря я его вчера дверью по башке съездил. И с ядом его работа. Наверняка. Может быть, не без участия четников. Гипотеза у меня такая. Повитиков работает на СГП. Вопрос в том – вольно или невольно?

– Давай спросим об этом у него самого.

– Я бы спросил, я и хотел спросить. Но Повитиков в бегах со вчерашнего дня. На двери замок. Правда, Васька утверждает, что замок фальшивый. Он слышал – в комнате кто-то сморкался.

Валя вдруг засмеялся и хлопнул ладонями по коленям.

– Кстати, о замороженных рыбках. Никто их у Повитикова не морозил. Он сам засунул тех, что подохлей, в холодильник, а теперь срет всем на мозги: заморозили. Васище знает, он в дверную щель подсмотрел.

Валя заерзал на табурете, и я понял, что самую крупнокалиберную подробность, выуженную из пистоновских показаний, он приберег напоследок, чтобы меня добить. У него даже щеки вспотели, распаренные восторженным возбуждением, и волосы вздыбились, словно их кто притянул магнитом, и походили на пар.