В окрестностях тайны - Николай Жданов

Какой-то немец в пилотке осветил ему лицо карманным фонарем.

— Во ист хир дер арцт?

— Доктор я, — сказал Тростников тоже по-немецки.

— Одевайтесь немедленно. Вам нужно следовать за нами.

— Хорошо, подождите меня здесь, — сказал Тростников.

Он вернулся в дом. И Тоня и Смолинцев проснулись и, испуганные, молча сидели на своих постелях.

В эту ночь им было уже не до сна. Доктор ушел с немцами. По небу с прежней независимостью плыли куда-то тучи, в редких просветах влажно сияли звезды. Было совсем тихо и невыразимо тревожно. И эта общая для обоих тревога, кажется, впервые по-настоящему сблизила их.

— Ты, наверное, очень любишь отца? — спросил Смолинцев. — Ведь вы всегда вместе. Мы с мамой тоже так, и поэтому чуть что — начинаешь о ней волноваться. Боюсь, что и я не выхожу у ней из головы. Во время войны это мешает, правда? Гораздо лучше, если бы не было такой привязанности.

— Почему же?

— Это способствует малодушию. Так мне иногда кажется. Вот, например, представь себе, что надо умереть. Или так получится помимо нашей воли. Сам ты можешь быть вполне готов к этому. Но когда вспоминаешь о матери, всегда делается невыносимо. Как бы я хотел, чтобы мама сказала мне: «Умри, не бойся, умри! Я понимаю, что это необходимо, я вынесу!»

Глаза его светились в темноте. Она видела их, чувствовала их блеск.

— Иногда мне кажется, что я сознавал бы себя более сильным человеком, если бы был совсем одиноким, — сказал он убежденно.

Для Тони эти слова прозвучали жестоко. Ее девичье сердце томительно сжалось. Так вот почему он бывает иногда таким угрюмым! — подумала она.

Но за болью этих раздумий она безошибочно чувствовала его силу. Собственный страх и ежедневная боязнь чего-то ужасного показались ей неожиданно жалкими в эту минуту.

Потянувшись, она нашла в темноте его руку и молча сжала ее.

Рука у него была упругая, горячая и сухая.

На рассвете доктор вернулся.

— Приехала комендатура, — сказал он. — И там у одного из них заворот кишок. Он, видимо, и есть комендант. У них свой врач и еще фельдшер. Но врач — хирург из «мясников», а фельдшер пьяный и не держится на ногах. Им повезло, что я остался: случай был трудный.

Днем за доктором пришли опять.

На этот раз он вернулся весьма мрачным. Оказывается, они там говорят между собой, что Москва падет не сегодня — завтра, а участь Ленинграда полностью решена. Немецкие снаряды рвутся на Невском, а артиллерия и танки сосредоточены у городских застав.

— Они разговаривали со мной с отвратительным благодушием победителей, — сердито признался доктор. — Вы, доктор, способный человек, — сказал комендант. — Мы вам позволим открыть свою клинику. При наших порядках вам будут платить за лечение сами пациенты. Большевики ведь запрещали вам взимать плату за свой труд, не так ли?

— А что ты сказал им? — спросила Тоня.

— Что мне платили заработную плату.

— И больше ничего не сказал?

— В следующий раз я прочту им лекцию о преимуществе социализма над капитализмом!

Не раздеваясь, он сел к столу и долго сидел неподвижно, нахлобучив на лоб свою шляпу. Потом он поднялся, достал из аптечки какую-то склянку, должно быть, спирт, разбавил его водой и выпил. Сначала было не слышно, что он бормочет, потом Смолинцев ясно разобрал из-за своего шкафа:

— Они рассчитывают, что их пустят без боя в Москву и в Ленинград, как пустили в Париж. У нас это не получится, нет! Не на таких напали!..

Он бормотал еще долго, потом, казалось, немного успокоился. Но когда Тоня попыталась увести его на тахту, где он спит в своей нише, он посмотрел на нее, презабавно прищурившись, и спросил:

— А что ты скажешь, если у меня вот тут под ногтем тоже целое государство таких же, как мы, дураков. Они воюют, сажают друг друга в тюрьмы, рыгают от обжорства или кашляют от недоедания, и все это до тех пор, пока я не вымою хорошенько руки с мылом и карболовкой. Впрочем, по их исчислению, до этого события протекут миллионы лет. Все относительно, деточка! Вон с той безмятежной звезды все мы тоже не больше, чем космическая пыльца, в которой что-то такое копошится…

Он начал импровизировать на эту тему. Потом читал нараспев стихи:

Человеку грешно гордиться,Человека ничтожна сила…

Наконец он угомонился и, навалившись на стол, уснул.

РАЗГОВОР У КАМИНА

Командир немецкой 148-й мото-механизирован-ной дивизии полковник Герберт Шикльгрубер не выносил болотистых низин, которые приходилось преодолевать его дивизии. Он не раз полушутя говорил квартирмейстеру Бюшке, что приступ ревматической боли в ногах для него много неприятнее, чем налеты авиации противника. Поэтому для временной резиденции командира Бюшке выбрал сухой и прочный дом, стоявший на самой горе над рекой.

В этом доме у русских помещался клуб железнодорожников (тот самый, где Смолинцев готовил свой доклад); там имеется вполне приличная мягкая мебель, обитая зеленым бархатом; из окон — прекрасный вид на долину реки и на разрушенный русскими мост.

В комнате, предназначенной для командира, есть старинный камин с мраморной обрешеткой. В случае легкой вечерней сырости его можно затопить. Словом, квартирмейстер Бюшке сделал все возможное, чтобы угодить полковнику, и вправе был рассчитывать на похвалу.

Но полковник был мрачен. Несмотря на все предосторожности, у него опять ныли колени. И, как всегда, вместе с этими болями приходили, унылые мысли.

Полковник Шикльгрубер прежде всего вспомнил, что он только полковник, тогда как большинство его сослуживцев, командиров дивизий, уже давно произведены в генералы. Причиной является, как это ни странно, то нелепое обстоятельство, что он — однофамилец фюрера. Черт бы побрал это болезненное тщеславие «великих людей»! Они не терпят ничего, что хоть сколько-нибудь мешает представлению о полной их исключительности. Как же можно допустить, чтобы в генералитете армии было два Шикльгрубера! Один Шикльгрубер — фюрер, диктатор, Гитлер, а другой — просто Шикльгрубер. «Хайль Шикльгрубер!» — нет, это даже звучит наивно.

Командир дивизии поморщился и позвонил.

— Поступила сводка о продвижении частей нашей дивизии? — спросил он обер-лейтенанта Гаубера, своего адъютанта.

— Так точно. Передовые части продвинулись еще на тридцать пять километров. Они занимают… — обер-лейтенант замялся: ох, эти русские названия!

— Хорошо, идите, — полковник махнул рукой.

Он, Шикльгрубер, в сущности презирает истерическую тактику своего однофамильца. Удивительно, что она имеет такой успех. Один серьезный, продуманный контрудар противника может опрокинуть весь этот дешевый триумф! Плохо придется, когда пройдет опьянение успехами и наступит пора трезвости. Но пока что надо поскорее подтягивать тылы.

Дверь опять отворилась. Вошел Гаубер: полковника желает видеть штурмбанфюрер[1] Грейвс!

— Разве здесь есть войска СС? — спросил полковник.

— Нет, на нашем участке фронта их нет. Но он говорит, что имеет специальное поручение из канцелярии фюрера.

В голосе обер-лейтенанта звучало сознание особой значительности этого посещения.

Быть может, обо мне все-таки вспомнили? — мелькнуло в голове полковника. Он знал, что новые назначения иногда доставляют специальные офицеры ставки.

Он убрал со стола термос с чаем и поставил за штору на подоконнике. У ворот под деревьями стоял незнакомый полковнику запыленный новенький «опель» в пятнистом камуфляже.

Штурмбанфюрер Грейвс оказался маленьким подвижным человеком в стального цвета плаще и дымчатых дорожных очках. Он небрежно приветствовал полковника традиционным жестом и первый протянул руку. Он старался держаться уверенно, но был чем-то озабочен, хотя его серое, типично «штабное» лицо сохраняло все признаки профессиональной бесстрастности.

— Моя миссия может показаться на первый взгляд весьма незначительной, — сказал он. — Дело касается лейтенанта Генриха Клемме, состоящего воентехником в саперной роте вверенной вам дивизии.

Вот что! А я-то вообразил, — разочарованно подумал Шикльгрубер. Ему вдруг стало скучно.

— Должно быть, этот лейтенант замешан в чем-нибудь сугубо предосудительном? — сухо спросил он. — Несколько дней назад здесь был специальный уполномоченный гестапо и тоже разыскивал его. Но этому Клемме, кажется, повезло: он был убит за день до того, как за ним приехали.

Штурмбанфюрер поднялся со своего кресла, на бесстрастном лице его выразилось искреннее изумление.

— Неужели это так? — воскликнул он. — Дело в том, что я имею срочное предписание доставить лейтенанта Клемме в Берлин.

Грейвс достал из кожаной папки (отнюдь не эрзац) солидный лист со штампом Главной канцелярии и протянул его командиру дивизии.