Паруса осени - Иоланта Ариковна Сержантова

Безмятежное утро переоделось, предстать солнечному свету, всё в тон: жёлтое, чайное, медовое и много прозрачного. Из последнего — выцветший за лето плат неба, и протёртый на локтях, поношенный, невесомый от того, зелёный сюртук леса.

И вот уже — делается зябко, ни с того, не с сего. Лучи солнца стынут, не успевая засалить яркие ещё лесные поляны. Трава, присев на корточки, тщится пересидеть до весны. Да как не заметить её полных щёк, полукружия бровей и ровного пробора тропинки, чуть наискосок…

Раньше прежнего, недобрым кошачьим взглядом среди травинок сверкает вечерняя роса, а там уж и первая стылая ночь, что принуждает синиц напомнить о себе. Чисто выбритые, бледные их щёки тревожат совесть и пробуждают желание растрясти мошну, для их блага, как для своего.

Едва-едва сошел последний снег, и вот уже вновь поджидать его, выглядывая через оконце… Что ж так-то? Отчего скоро всё… Спешит жизнь, задрав подбородок, не глядя под ноги, а куда торопиться, к кому? Нам про то не узнать.

Тополя

В нашем военном городке был замечательный летний кинотеатр. Мы с мальчишками забирались по вечерам на тополя подле его забора и, затаив дыхание, в двадцатый раз, размазывая грязь по щекам, рыдали над тонущим Чапаем. По ходу дела, плёнка кинокартины пузырилась, покрываясь ожогами от лампы проектора и рвалась, оставляя на виду простынь экрана с заплатой в углу. Киномеханик, откинув голову набок, сжимал беломорину крепкими зубами, чтобы удержать в себе сквернословие, отбраниваясь от насмешников, и преувеличенно неторопливо менял испорченные бобины на годные.

— Сапожник! — Вопили зрители с первых рядов.

— За что деньги плОтим! — Кричали со своих ветвей, как потревоженные ворОны и мы, безбилетники.

Но — кино крутилось своим чередом, и, позабыв обо всём, кроме героя, мы были готовы прямо теперь, сорвавшись птицами с тополей, лететь ему на подмогу.

Несколько лет спустя отца перевели служить в другую часть. Скоро освоившись на новом месте, я обзавёлся товарищами и недругами. Со вторыми я дрался после уроков в овраге за школой, а с первыми ходил по ещё не расчищенным участкам города, отыскивая гильзы, отстрелянные пулемётные ленты, ржавые винтовочные затворы и пробитые насквозь каски. В один из дней, в парке неподалёку от школы начал собираться народ. Мы с ребятами тоже побежали туда, но смогли разглядеть что там случилось, только взобравшись на тополь.

А там… Домовины с погибшими за освобождение города сносили отовсюду. Под охраной воинов с винтовками, они словно плыли по воздуху на плечах солдат. Их устанавливали на ровное дно безразмерного рва рядами, строем, таким же, каким они уходили на фронт. Военный оркестр рыдал безутешно, и с суровым совершенно белым лицом, среди военных потерянно металась одинокая старушка в чёрном. В руках она сжимала венок, дабы положить на братскую могилу, как к ногам сына, которого не дождалась с войны.

Тополя… Они быстро растут и хотя их древесина дрябла да в поделки не идёт, отдают себя без остатка делу, которому служат21. Как люди, лучшие из людей…

Лоза

Листья винограда, те, что больше иной ребячьей головы, схожи с брошенной и заросшей подводным мхом тридакной22. Но то лишь в самом начале осени. Позже они глядятся горстью измятых носовых платков. Лоза до обидного скоро блекнет, теряет жизненные соки и отжатая досуха, замирает, поникшая и обессиленная, в ожидании попутного ветра, дабы бежать прочь с опостылевшего места, хотя бы напоследок.

Протёртые до неба локти леса пропускают сквозь себя рассвет, который тут же замечает шитую словно белыми нитками мяту и крапиву, прорисованную белым карандашом инея. Озноб пробрал их до земли и примирил их отчасти друг с другом, так что они глядятся сёстрами, хотя одна прохладна, а другая без меры горяча. Да, впрочем, только не теперь. Для них нынче в прошлом всё.

Лес басит сонными голосами грибников, пугая белок, чьё недовольство вторжением столь же молчаливо, сколь и стремительно. Косули, те не выдают себя до последнего, но едва обнаруженное недвоякое намерение шагнуть к самому их логову, невзначай устланному тёплым ворсом, вынуждает бежать в дальний угол леса, в самый потаённый, дремучий его край.

Усердие, с которым осень утюжит и крахмалит траву по ночам, по достоинству ценит лишь луна, которая и сама бледна от еженощной службы, по всё время, что помнит себя собой. А что до лозы, то осиротевшая давно, нагая, гнётся она под тяжестью напоенных солнцем гроздьев. И только в том её отрада, и лишь в них успокоение одно.

Мы рождаемся людьми…

Всё мокрое, дождя уже нет, но воздух таков, что, кажется — тронь его и прольётся, примется жадно лизать мокрым языком густую кашу земли.

Не слышно дроздов, а те, что проскочили промеж струй ливня, словно между приступами слёз, пережидают непогоду с завидным упорством, в надежде отведать ещё немного солнечного света, как радости. Рождённые птицами, они умеют всё то, что должны, но пение и способность летать не единственное их предназначение. Именно они дают понять, сколь оглушительна тишина.

И когда, пепельным осенним утром ворон спешит из гнезда, подгоняя воздух бичом крыл, он старается не смотреть по сторонам, дабы не видеть перевёрнутых ветром лукошек гнёзд, опустевшего плетня кроны леса и замерших на вечность нерасторопных ужей, не рассчитавших силы…

— Какое тебе дело до них всех?! Ну, подумаешь, — птички улетели, жучок под кору не заполз в нужный час, змейка осталась лежать тряпочкой под ногами… Отбор, понимаешь ли! Естественный, между прочим!..

— Мне жаль… мне больно слышать такое. Мы рождаемся людьми, чтобы суметь не перестать быть ими. Дабы не превратиться в траву у дороги, — красивую, ладную, равнодушную, которой только и нужно, чтоб не тронули её, не вытоптали, да в нужный час сделался над головой дождь, и ветер прилично зачесал на бок непокорный густой чуб.

Мы все рождаемся людьми…

И вот…

Облако пристало снежинкой на закрученных кверху ресницах кроны леса, и от того так слезятся его глаза. Ветер сдувает нежно облако, но мешаясь соринкой, снуёт и никак не желает покидать своего места синица.

Камни на дороге, словно чужие ей, каждый сам по себе. Путаются меж шагами, скатываются под ногами, сбивая с пути, рвут свалявшийся кокон паутины, мнут семена цветов и