Комната влюбленных - Стивен Кэрролл

Еще по дороге домой Волчок окончательно убедил себя в том, что испортил весь вечер. А теперь, в полусне, он заново, совсем по-другому проигрывал их встречу. Он слышал ее смех.

Глава третья

На следующий день Волчок пытался разыскать Момоко в студии, но она куда-то ушла в поисках материала для очередной программы. Волчок глядел на струи дождя, стоя у выхода из здания Национального радио. Вдруг какая-то женщина вынырнула из толпы и пошла по тротуару, ловко обходя лужи. А Волчок все стоял, вцепившись в ручку промокшего зонта, и поглядывал на небо в тщетной надежде на перемену погоды.

Женщина прошла мимо, не заметив Волчка, да и он поначалу ее не узнал. И вдруг увидел знакомую заколку и длинные волосы, рассыпанные по воротнику пальто. Момоко. Было еще не поздно окликнуть ее, остановить. Она бы наверняка обернулась и подошла к нему. Но Волчка охватило внезапное смущение, совсем как тогда в клубе. Он не решился позвать, а Момоко не обернулась.

Как всегда. Опять он упустил момент. Вот теперь стоит и глядит ей вслед как последний дурак. Он решил пойти за ней, раскрыл черный зонт и выскочил на улицу. Дождь громко застучал по ткани. А Момоко и след простыл. Напрасно он всматривался в струи дождя. Напрасно останавливался у каждого уличного лотка, напрасно заглядывал в каждую лавку. И куда она подевалась? Походка у нее, конечно, быстрая, но все равно странно. Волчок дошел до угла и повернул обратно, по только что пройденному ею пути.

Вдруг в толпе образовался просвет. Вот же она, стоит на противоположном углу. Неужели она все это время наблюдала за его бесплодными поисками? Кажется, ждет что-то. Под распахнутым темно-синим пальто — легкое платье. Стоит, переминаясь с ног на ногу. Мягкие складки обрисовывают выставленное вперед колено и изгиб бедра. Она явно кого-то ждет.

Волчок постоял еще, поглядел на нее, а потом развернулся и скрылся в людском потоке. Он брел прочь. Он представил себе, как переходит через улицу и становится тем самым человеком, которого она ждала.

Вечером того же дня Момоко сидела в своей комнатке на ползущей в гору улочке в районе Кодзимачи. Она листала альбом со старыми фотографиями, сидя в гнутом эдвардианском кресле. Кресло это приехало из Англии, оно давно нуждалось в ремонте и жалобно скрипело при каждом движении. В комнате горела одна-единственная тусклая лампа, и Момоко щурилась и терла глаза, вглядываясь в картинки из другого мира, из мира, в котором она жила подростком. Вот садик в Найтсбридже, предмет неустанных забот ее отца, вот она сама перед Лондонской школой для девочек, одетая в темно-синее форменное платье. Странное несоответствие между платьем и лицом — они будто говорили на разных языках. Какая она тут юная… сколько лет отделяло эту легкую улыбку от тупой усталости, постоянно давящей теперь на ее плечи. А ведь ей только двадцать четыре. Ну и что. Момоко все равно чувствовала бремя непрожитых еще лет. С каждой страницы старого альбома глядели свежие, юные лица, снятые на фоне уютного и надежного мира, в котором, казалось, не было места ни для каких перемен, не говоря уже о серьезных потрясениях. А сейчас трудно поверить в то, что он вообще существовал. Все же проведенный с австралийским переводчиком вечер помог Момоко вновь ощутить реальность прошлого. Она листала альбом, любуясь на саму себя. Вот такой ее впервые увидел Волчок. Вновь этот легкий трепет отроческой влюбленности, совсем как много лет назад, как будто она и не переставала думать о нем.

Момоко очень повезло с комнатой. Жить в этом районе — редкая удача… Спасибо судьбе и американской предусмотрительности: они специально старались не бомбить прилегающие к императорскому дворцу кварталы. И уж конечно, не случайно с началом оккупации лучшие особняки перешли в распоряжение американских офицеров и их семей, а также прибывших из Вашингтона высокопоставленных чиновников.

Это спасло Кодзимачи. Выстроенные в эпоху Мэйдзи аристократические особняки сохранили следы прежнего великолепия. Совсем неподалеку утопала в садах усадьба начальника дворцовой стражи. За ней — район фешенебельных жилых домов. В одном из них и располагалась крошечная однокомнатная квартирка Момоко. Ее собственная квартирка. Совсем иначе жил весь город. Вернее, то, что от него осталось. В одной комнате ютилось по две-три семьи. Горожане рыскали среди развалин в поисках кирпичей и булыжников, олова и гофрированного железа, кусков стали и прочего металлолома и на самодельных тележках перетаскивали все это к расчищенным от завалов участкам. Эти обломки были драгоценной добычей. Впрочем, после того, как бомбы с зажигательной смесью фактически сровняли Токио с землей, люди стали на вес золота ценить все, что уцелело во время обстрелов.

Днем Момоко видела, как Волчок метался под проливным дождем. Он шагал быстро, даже запыхался, похоже — опоздал на свидание и теперь отчаянно пытался найти того, кто его ждал. Рабочий день подошел к концу, и Момоко собиралась встретиться с подругой, но совсем забыла про нее и все глядела на этого молодого австралийца, который и речью, и всем своим видом скорее напоминал англичанина. За день до этого, и студии, она слышала, как Волчок беседовал с продюсером-японцем. Ему явно не хватало практики, он говорил на книжном, старомодном языке, но говорил хорошо.

Бледнолицый, светловолосый и кудрявый, Волчок сразу выделялся из толпы. Вот он дошел до угла, остановился. Момоко поглядела на него, потом быстро отвернулась и уставилась на небо, слегка раскачиваясь из стороны в строну. А ведь она могла бы ждать его, и в любой миг он мог бы перейти на ее сторону улицы, и дальше они пошли бы вместе, и им не было бы дела до дождя. Когда Момоко оглянулась, Волчка уже не было.

Глава четвертая

Иных людей встречаешь изо дня в день, подумала Момоко, а все равно всякий раз напрочь забываешь о них, так что ни лицо, ни голос, ни даже имя ничего тебе не говорят. А бывает, увидишь человека единожды — и помнишь потом все.

Они сидели в том самом ресторанчике в квартале Шибуя. На Момоко было привезенное из Лондона платье, одно из уцелевших. Ей казалось, что Волчок совсем не изменился с момента их встречи в первый год войны. Она прекрасно помнила и эти непослушные волосы, и эту мальчишески нежную кожу. И лицо у него было мягкое, не чета жестким, суровым лицам, к которым она привыкла за годы лишений, лицам, на которые заботы и горе наложили свою печать, лицам, что безвременно постарели от попыток выстоять в проигранном сражении. У Волчка было спокойное, уверенное лицо человека, который не только никогда не знал поражений, но даже и не задумывался о том, что они возможны. А вот она изменилась. Лицо ее постарело за последний год войны, когда Момоко служила в Министерстве обороны, целыми днями переводила захваченные американские бумаги. Правда, большая часть этих документов попала к японцам еще в самом начале войны. Так что ничего нового ей там читать не доводилось, и работала она в общем-то впустую. Часы бессмысленного изматывающего труда давались нелегко, зато подальше от военных заводов на которые еженощно обрушивались американские авиабомбы. И только когда стало ясно, что все подходит к концу, Момоко перевели на радио. Ей было сказано, что радио приобретет огромное значение во время неизбежно грядущей оккупации, а переводчики будут таким же дефицитным товаром, как рис.