Франкский демон - Александр Зиновьевич Колин

отрубленным, а с подрубленным хвостом! Только с подрубленным! — совершенно неожиданно заявил он и пояснил: — Мы ещё покажем им! Мы ещё повоюем! — Последние силы оставляли князя, и сам он, казалось, прекрасно понимал это. — Мне нужно хоть чуть-чуть отдохнуть... Если мне удастся дожить до дня, когда я выберусь из этого проклятого узилища, обещаю тебе, я вытащу и тебя и сам посвящу тебя в рыцари... Молчи! — сквозь пелену, окутывавшую сознание, он едва чувствовал, как оруженосец, схватив его руку, покрывает её поцелуями. — Не надо благодарить! Всё...

Почувствовав, что больше уже не может говорить, он умолк и закрыл глаза. Прежде чем лишиться сознания, он услышал вдруг какой-то всё приближавшийся и приближавшийся гул и решил уже, что белый рыцарь возвращается, но не увидел ничего, кроме чёрной тьмы, в которую провалился, точно в омут.

Между тем гул, померещившийся рыцарю, звучал не только в его воспалённом мозгу, но существовал и в реальности. Шум приближался, становился всё более громким; и скоро даже сюда, в могильную тишину донжона, стали доноситься крики толпы на улицах, звон оружия и грозные окрики стражников, именем молодого властителя правоверных Сирии и Египта Малика ас-Салиха Исмаила призывавших людей дать дорогу его слугам.

И вот уже загрохотали по каменным ступеням башни подошвы множества сапог. Наконец дубовая, кованная металлом дверь с лязгом распахнулась, и в темницу втолкнули нового пленника.

— Нате вам! Знакомьтесь, если ещё незнакомы! — крикнул тюремщик, коверкая язык франков. — Желаю не скучать!

II

Сколько же боли причинили ей они? Сколько лет она страдала, незаслуженно обделяемая вниманием, зачастую унижаемая откровенными насмешками? Сколько раз плакала ночами, чтобы не видели служанки? Сколько времени ждала своего часа, затаив боль, лелея мечту о мести? И вот теперь час этот сделался близок, как никогда раньше!

Они называли её графиней, потому что она была дочерью одного графа и супругой другого. Титул стал прозвищем — «Comtesse». Правда, граф являлся одновременно и принцем, наследником короны, и мог получить её в том случае, если его старший брат умер бы бездетным. Так и вышло, король Бальдуэн Третий — Идеальный Король, как все они называли его, скончался, не оставив потомства. Но они не возжелали сделать королевой её, нашли недостойной такой чести и заставили развестись с мужем. Повод нашёлся, как всегда, выручила любимая формулировка — близость родства: в подходящий момент вспомнили, что деды были двоюродными братьями.

Двадцатипятилетний принц согласился на развод. А что ещё было ему делать? Как следовало поступить? Он выдвинул контрусловие: хорошо, с Агнессой де Куртенэ он разводится, но дети, рождённые ею, Сибилла и маленький Бальдуэн, — впрочем, тогда они оба были маленькими, ещё совсем крошками, — будут иметь право наследовать ему наравне с детьми новой супруги. Тогда ещё не знали, что ей станет внучатая племянница базилевса Мануила, Мария Комнина; проклятые ромеи не мытьём так катаньем всегда стремились прибрать к рукам завоевания доблестных пилигримов Первого похода.

Однако гордая византийка не смогла заменить худородную Агнессу, родить мальчика, наследника. Первый ребёнок умер, и теперь у овдовевшей Марии осталась лишь двухлетняя Изабелла.

Однако им было мало разлучить с мужем дочь несчастного графа Эдесского, умершего в плену у неверных; они не удовольствовались этим, отобрав у неё даже детей. Старшую, Сибиллу, отправили на воспитание к тётке Иветте, младшей сестре покойной королевы Мелисанды, аббатисе монастыря в Вифании, что на восточном склоне Масличной Горы, а заботы о сыне поручили архидьякону Тира Гвильому, человеку, как говорили, весьма мудрому, искушённому во многих науках и, более того, благочестивому и потому ещё более опасному для неё, Агнессы.

Благочестие, целомудрие, умение да и, самое главное, желание вести праведный образ жизни — этого всегда так не хватало ей. Не за то ли в действительности так ненавидели Графиню они — пэры Утремера, бароны королевства, или бароны земли, как величали себя магнаты Святой Земли, — что была она не куклой с маской добродетели, намалёванной на лице белилами, а живым человеком со своими недостатками, пороками, но и с достоинствами, главное из которых — красота и нежность. Нежность, на которую она не скупилась со многими мужчинами. Красота? Да и красота тоже. Даже и теперь, когда дочери мученика, сгинувшего в плену у неверных, уже перевалило за сорок, лицо её, её взгляд, её пышные формы всё ещё не оставляют безучастными молодых придворных и красавцев, прибывающих из-за моря.

А что же они сами, те, кто упрекал её, выискивал в глазу соринку, неужто они так безгрешны? Разве не предупреждал Господь таких, как они? Разве не сказал он: «Кто из вас без греха, пусть первым бросит в неё камень»? И что же? Они бросают камни, не боясь гнева Божьего. Напрасно! Не гордыня ли считать себя чище прочих? И не гордыня ли есть самый тяжкий из грехов перед Ним? А раз так, зарубите себе на носу, за всё взыщется, государи мои! За всё!

Как хотелось ей рассмеяться прямо им в физиономии! Но Агнесса понимала: чтобы заставить их заплатить за унижения, надо действовать осторожно, с умом, дабы до времени никто и не заподозрил её намерений. Время, сколько его ещё у неё? Сколько лет отпущено больному проказой мальчику, волею судеб сделавшемуся королём?

Не допустить мать на коронацию собственного сына пэры Утремера не могли. Агнесса не только присутствовала в святая святых, церкви Гроба Господня, она имела возможность побеседовать с Бальдуэном. Он выглядел не так уж плохо, как можно было предположить. За те четыре года, что прошли с момента страшного открытия, сделанного архидьяконом Гвильомом, болезнь уже успела оставить следы на лице юного короля. Однако лицо это ещё не нуждалось в том, чтобы прятать его от подданных. Пока не нуждалось.

Юноша обрадовался матери, признался, что скучал все эти годы, спрашивал про неё у своего воспитателя. Агнессу не могло не удивить, что столь сильно ненавидимый ею Гвильом отзывался о ней хорошо, он не сказал мальчику ни одного худого слова про мать и даже, напротив, советовал не верить сплетням и пересудам. Впрочем, это ни в коем случае не переменило отношения Графини к архидьякону Тира.

«Проклятый святоша! — думала она с неприязнью. — Боится замараться в грязи той, которую презирают! Погоди! И твой черёд наступит!»

Впрочем, не все священнослужители будили в душе Агнессы подобные чувства. Среди высшего духовенства попадались и весьма привлекательные личности, такие, например, как новоиспечённый архиепископ Кесарии Ираклий, весьма мирской по