...Либо с мечтой о смерти - Александра Созонова

Я схватился за пылесос и принялся усердно утюжить палас. Но стоило моему надсмотрщику выйти, как, не выключая агрегат, дабы гул его доносился сквозь полуоткрытую дверь, шагнул к книжной полке и заглянул в один из листков, лежащих сверху. Стихи.

ЖИЗНЬ — всего лишь борьба со смертью, либо с мечтой о смерти.

КРОВЬ — плененное море, грезящее о воле и счастье.

СМЫСЛ — затыкающий ране глотку слащавый пластырь.

БОГ! В каком сотворил ты все это смешливом гневе?

БОГ — всего лишь прореха в небе — от наших криков.

КРИК — последние руки души, утопающей в боли.

СМЕХ — сошедший с ума бубенец во просторном поле.

МАТЬ! Зачем родила нас беспечно для сих молитв?

МАТЬ — себе на покой, уют и отраду нас рожала.

ГНЕВ — он высветит взрывом, вызолотит полмира.

ДОЛГ — овчарки сдохшей прикус, что челюсти не разжала.

ЖИЗНЬ — ты словно слепцов всё ведешь нас куда-то. Мимо!

Любительский текст, инициированный фразой из рекламного объявления клиники. А может, наоборот: клиника в качестве ударного слогана позаимствовала строку своего пациента?

Я положил листок на место и взялся за коричневую кожаную папку. Раскрыл наугад и пробежал глазами по фразе, с которой начиналась страница:

«…Почему существует болезнь «мука», «депрессия» и нет болезни по имени «радость»? Почему не нападает на меня внезапно беспричинное болезненное веселье, а только боль, одна боль, доводящая до животного крика, до истошного кромешного содрогания? Только боль, которая каждый раз кажется невыносимой и с каждым новым разом делается еще невыносимей?..»

Пролистнул несколько страниц.

«То же самое — с ней. С ее мозговой машинкой, будь она неладна. Как нравилось ей всегда оставаться победителем в любом споре. С каким удовольствием находила она уязвимые места в высокоумных построениях философов, в теоретических столпах мировых религий… И постепенно, за двадцать лет интенсивного ментального разбоя разум её, растворив все стереотипы, вербальные шаблоны, философские и религиозные догмы, завис в полной тьме и бездействии. Поплатился за своё высокомерие. Разбился о свою неуемность.

Сейчас, здесь, в земляной яме это стало ясно как никогда.

Тому, кто способен лишь растворять и проникать, конечно же, не справиться с задачей, которую она попыталась на себя взвалить…»

Я взглянул на титульный лист: имя автора отсутствовало. Как и название. Лишь пометка карандашом: «Последнее и единственное». Понятно, что последнее. Как там объяснял Трейфул: выплескивают из себя внутренних персонажей, объективируют их, играют, чтобы в конце концов обнаружить слабый просвет.

«…Грязные слова и сальные взгляды — которых хватало в самые первые дни — к ней не прилипали. Она перешла ту грань, за которой грязь перестает быть грязью, а становится просто землей и водой. Землей и водой…»

Черт побери, как похоже. Почти теми же словами пытался я мысленно оправдать ее поначалу, когда… Впрочем, на острове Гиперборея не должно быть места мучительным воспоминаниям. Прочь! Отчего Бог сотворил дерьмо?.. Риторический вопрос.

Я взглянул на последнюю страницу. Она также хранила анонимность: ни даты написания, ни подписи. Заключительная 22-я глава была не напечатана, а написана шариковой ручкой. Порядковый номер, название и дальше тройной ряд точек, заканчивающийся парой музыкальных нот. «Си» и «ля», долгие, без вертикальных палочек. Такая вот лаконичная главка. То ли у автора отобрали клавиатуру и пришлось дописывать от руки, то ли последнюю главу сотворил один из читателей. Впрочем, откуда здесь взяться читателю?

Выхваченные наугад фразы толкнули в сердце, заставили его ускорить свое биение. Чем? Не сразу нашел нужное определение: созвучностью (и со-красочностью) моей внутренней атмосфере. Словно сам написал это месяц или год назад под воздействием некоего наркотика, пробуждающего вдохновение и блокирующего, впоследствии, память о сделанном.

Понимая, что вряд ли удастся договориться по-хорошему с Лаггом, я принялся сворачивать текст в трубочку — благо бумага была тонкой, почти папиросной, — чтобы засунуть в карман куртки.

За этим занятием и был застукан старшим распорядителем. Не дожидаясь, пока удивление на сухом лице не перерастет в негодование, аккуратно положил текст на место и, не подымая глаз, вернулся к пылесосу.

Оставшиеся минуты уборки прошли в присутствии молчаливого соглядатая, каменно застывшего в дверях.

Глава 4 ДЖЕКОБ

Он заговорил со мной первым.

— Привет! Ух, и ветрище! Знал бы, прихватил сюда дельтаплан, да пару ветряных мельниц.

Бодрый хрипловатый голос вывел меня из задумчивости.

Пристроившись на узкой некрашеной лавочке у берега, откуда открывался просторный вид на извивы волн и ровное постоянство горизонта, я размышлял о вчерашнем таинственном тексте. На что больше смахивает его потеря: на вырванный у голодного из губ кусок хот-дога или на обидное бегство соблазнительной женщины сразу после начала любовной прелюдии?

Он бросил крупное тело рядом, не спрашивая разрешения. Хлипкая лавочка хрустнула.

— Яков. Или Джекоб — если так привычнее для вашего уха. Я русский.

Ниже среднего роста, кряжистый, мужиковатый. Кажется, про таких говорят «дубок». Растрепанная рыжеватая борода веником, лицо кирпичного цвета — то ли от полнокровия, то ли своеобразный загар. На вид сорок с хвостиком. Акцент еле заметен: видимо, покинул родные просторы в давние времена.

— Норди.

— Это имя? — уточнил он.

— Фамилия. Но мне привычнее, когда меня зовут так.

— Океюшки, — Джекоб широко улыбнулся и почесал переносицу.

— Что вы сказали?

— Очень приятно. Рад встретить здесь умного собеседника.

Интересно, с чего он сделал такой вывод? Прочел по лицу коэффициент моего ай-кю? Ах да, гороскопы.

— Видимо, вас направил ко мне доктор Роу после предварительного согласования наших натальных карт?

— Что-что?.. — Джекоб непонимающе наморщил лоб, а затем несдержанно расхохотался.

Смех был громким и хриплым и выдавал заядлого курильщика. Надо признать, хронического суицидника мой новый знакомый напоминал весьма отдаленно.

— Ах, вот вы о чем! Неужели вы думаете, что я стану прислушиваться к их дурацким рекомендациям? Был грех, послушался один разок — вскоре после прибытия в сей райский уголок. Роу посоветовал пообщаться с некой миссис: ее солнце в соитии с моей луной и прочее в том же духе. Беспробудно скис уже на третьей минуте разговора. «Ах, вы только подумайте, — пропищал он, передразнивая собеседницу, — оказывается, корни моей многолетней депрессии в том, что в прошлой жизни я была деспотичным отцом семейства и не попросила у детей, племянников и внуков прощения на смертном одре. А в чем ваша кармическая завязка, позвольте полюбопытствовать?»…

Он энергично и далеко сплюнул.

— По-моему, более чем естественная для здешних мест тема, — заметил я сухо.

Длить общение не хотелось: никогда не нравились панибратство и нарочитая мужиковатость. (Русский — значит, обязательно самовар, валенки и повадки бурого мишки на поводочке?) Но хорошо бы, он догадался об этом сам, без моих намеков.

В маленьких карих глазках промелькнуло раздражение. Но тут же затерянные в бороде губы раздвинула добродушная усмешка.

— Совсем не учел, что вы здесь без году неделя. Еще не освоились, не принюхались, не прощупали что к чему. Вы ведь прибыли последним этапом? Ох, простите — последним лайнером?

Я кивнул.

— А вы здесь давно, по всей видимости?

— О да. Я здесь с самых истоков. Девятый месяц пошел!

— Девятый? — Я не поверил. — Шутите? Как такое может быть? Разве не три месяца — предельный срок нахождения на Гиперборее?

— Узнаю старину Трейфула! — Джекоб хлопнул ладонями по ляжкам, обтянутым брезентовой тканью рабочих штанов. Звук получился звонким, как гонг. — Он и вам наплел, что в клинике держат минимум полтора, а максимум — три месяца? Ох, и жук… Он и мне болтал что-то в этом роде. Неужели вы так доверчивы? Неужели с первых же минут общения со слащавым вербовщиком не унюхали, что все здесь построено на лжи и ложью пропитано и пропахло?

— Признаться, нет.

— Я смекнул, что дело нечисто, знаете, когда? Когда Трейфул заголосил о благотворном воздействии заполярной природы на психику. Мол, дюны, белые ночи, курлыкающие стаи крачек. А как вам черные ночи длиной в пять месяцев? А переполненные психушки и клиники неврозов где-нибудь в Норильске или Хатанге?.. Нашел лопуха!

Я почувствовал острый стыд. Названия «Норильск» и «Хатанга» ни о чем не сказали, но все прочее звучало убедительно.

— Действительно, нашел. Вы правы. Мне ведь и в голову не пришло усомниться в его словах. Еще, признаться, впечатлили глянцевые буклеты. Но они ведь не обманули? — Я повел рукой в сторону вереска и разноцветья мхов.