Инферно. Последние дни - Скотт Вестерфельд

— Может, подойдет «Б-секции», — сказал я, — Это было бы фотлично.

Перл недоверчиво посмотрела на меня.

— Фотлично? Ты всегда так говоришь — фотлично?

— Ага.

Я с усмешкой посмотрел на Моса. Он закатил глаза.

Она ненадолго задумалась, а потом улыбнулась.

— Фотменно.

Я расхохотался. Эта цыпочка, безусловно, глупая.

5

«Garbage»[16]

— Один из этих мальчиков довольно мил.

— Да, я заметила, мама. Спасибо, что обратила мое внимание, на случай если бы я упустила это из вида.

— Правда, немного неряшлив. И погребальная песнь, которую вы играли, заставила фарфор весь день громыхать.

— И вовсе не весь день, — Я вздохнула, глядя в окно лимузина. — Может, часа два.

Ехать куда-то с мамой раздражает до жути. Но добираться сейчас в глубину Бруклина подземкой просто немыслимо тяжко, а я должна была увидеться с Минервой немедленно. Ее эзотерическая целительница утверждает, что хорошие новости способствуют выздоровлению. А мои новости были больше чем хорошие.

— Кроме того, мама, эта «погребальная песнь» поистине фотличная.

— Как, как? Неужели ты сказала «грязная»?[17]

Я захихикала, сделав в уме пометку рассказать об этом Захлеру. Может, нам стоит назвать себя «Грязнули»? Но это как-то по-английски, а мы так не звучим. А как? Мы звучим как, типа, группа, от которой громыхает фарфор. «Громыхалы»? «Трещотки»? Слишком отдает деревней и Западом. «Фарфоровые громыхалы»? Слишком сложно, даже для меня. Тогда уж нужно говорить «Те, кто громыхает фарфором». Ничего себе названьице! Не-а. Не годится.

— Они будут и дальше приходить? — слабым голосом спросила мама.

— Да.

Я поиграла с кнопкой своего окна, впуская на заднее сиденье лимузина небольшие порции летней жары.

Мама вздохнула.

— А я-то надеялась, что все эти групповые репетиции уже позади.

Я испустила стон.

— Групповые репетиции — это то, чем занимаются действующие группы, мама. Но не волнуйся. Через неделю или около того мы перенесем наше оборудование на Шестнадцатую улицу. Совсем скоро твой фарфор будет в безопасности.

— А-а, туда.

Я посмотрела на нее, сдвинув очки к переносице.

— Да, туда, где полно музыкантов. Какой ужас!

— Они больше похожи на наркоманов.

Она слегка вздрогнула, отчего ее серьги зазвенели. Мама собиралась пустить пыль в глаза некоему собирателю средств[18] для Бруклинского музея и с этой целью оделась в черное платье для коктейлей и наложила слишком много макияжа. Когда она так одевается, у меня всегда мороз по коже идет, словно мы едем на похороны.

Конечно, у меня и сейчас мороз по коже пошел — мы уже были неподалеку от Минервы. Большой особняк промелькнул снаружи, весь причудливо изукрашенный, словно дом с привидениями: башенки, железная изгородь, крохотные окна в верхней части. В животе возникло неприятное ощущение, и внезапно захотелось, чтобы мы вместе ехали на вечеринку, где все такие невежественные, хлещут шампанское, а самая большая беда для них — недостаточный бюджет Египетского крыла музея. Или в худшем случае обсуждают кризис санитарии вместо того, чтобы выглянуть в окно и увидеть его.

Мама заметила мое волнение — это она умеет — и взяла меня за руку.

— Как там Минерва, бедняжка?

Я пожала плечами, радуясь, что она напросилась подвезти меня. Мамины приставания — вполне умеренные — отвлекали меня на протяжении почти всего пути. Ждать в подземке, смотреть на крыс на рельсах — все это напоминало бы мне о том, куда я еду.

— Лучше. Так она говорит.

— А доктора что говорят?

Я промолчала. Мне не позволили рассказать маме, что теперь никаких докторов нет, одна сплошная эзотерика. Так, в молчании, мы доехали до дома Минервы. К этому времени наступил вечер, зажглись огни. Темные окна особняка напоминали дыры на месте недостающих зубов.

Улица выглядела по-другому, как будто два месяца истощили ее. Здесь, в Бруклине, груды мусора были выше, и вообще кризис санитарии больше бросался в глаза, но никаких крыс я не видела. Зато тут, похоже, во множестве объявились бездомные коты.

— Раньше это было такое милое местечко, — сказала мама. — Хочешь, чтобы Элвис подобрал тебя?

— Нет.

— Ну, позвони ему, если передумаешь, — сказала мама, когда я распахнула дверцу машины. — И не возвращайся в метро слишком поздно.

Я вылезла наружу, снова испытывая раздражение. Мама знала, что я терпеть не могу ездить в метро поздно, и что компания Минервы не располагает к тому, чтобы задерживаться.

Мы с Элвисом шутливо отсалютовали друг другу — это происходило с тех пор, как мне исполнилось десять, — и улыбнулись друг другу. Но когда он поднял взгляд на дом, морщины на его лбу обозначились глубже. Кто-то возился в мусорных мешках у наших ног — коты там или нет, крысы были тут как тут.

— Ты точно не хочешь, чтобы я подвез тебя домой, Перл? — негромко пророкотал он.

— Да. Но все равно спасибо.

Мама обожает вмешиваться во все разговоры, поэтому тут же подвинулась поближе.

— Кстати, когда ты вернулась домой вчера?

— Сразу после одиннадцати.

Она лишь чуть-чуть поджала губы, показывая, что знает: я лгу; я лишь чуть-чуть закатила глаза, показывая, что мне на это плевать.

— Ну, в таком случае увидимся в одиннадцать.

Я фыркнула — главным образом в расчете на Элвиса. Мама лишь в том случае появится домой раньше полуночи, если в музее кончится шампанское или оттуда сбегут мумии.

Я представила себе мумий из старых фильмов, всех таких в клочьях своих повязок. Симпатично и нестрашно.

Потом голос мамы смягчился.

— Передай мои наилучшие пожелания Минерве.

— Хорошо. — Я помахала рукой и повернулась, вздрогнув, когда дверца захлопнулась за спиной. — Постараюсь.

Дверь мне открыла Лус де ла Суено и сделала знак рукой, чтобы я побыстрее входила, как будто беспокоилась, чтобы не залетели мухи. Или, может, она не хотела, чтобы соседи увидели, как она изукрасила дом, — теперь, когда после Хэллоуина прошло больше двух месяцев.

Ноздри сморщились от запаха кипящего чесночного варева, не говоря уж о других доносящихся из кухни ароматов, сверхмощных и неидентифицируемых. В эти дни, когда я входила в дверь Минервы, Нью-Йорк, казалось, исчезал у меня за спиной, как будто особняк одной ногой стоял в каком-то другом городе, древнем, осыпающемся, неухоженном.

— Ей гораздо лучше, — сказала Лус, ведя меня к лестнице. — Она рада твоему приезду.