Иисус. Дорога в Кану - Энн Райс

Иасон вскочил и заметался по двору.

— Ты ведь даже не понимаешь, о чем я говорю, правда? — спросил он. — Ты не понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать! В какой-то миг мне показалось, ты понял, а в следующий — что ты идиот!

— Иасон, это селение слишком тесно для тебя, — сказал я. — Ты сражаешься с демонами каждый день и каждую ночь — во всем, что ты читаешь, во всем, что ты пишешь, во всем, о чем думаешь, и, может быть, даже во всех своих снах. Отправляйся в Иерусалим, где живут люди, которые готовы говорить обо всем мире. Снова в Александрию или на Родос. Ты был счастлив на Родосе. Это подходящее для тебя место, там полно философов. Или, может быть, Рим — как раз то, что тебе нужно.

— Почему я должен идти куда-то? — горько спросил Иасон. — Почему? Потому что ты считаешь, что старый Шемайя прав?

— Нет, я вовсе так не думаю.

— Так вот, позволь мне сказать тебе кое-что: ты ничего не знаешь о Родосе. Риме или Афинах, ты ничего не знаешь о мире. А для каждого наступает время, когда уже претит изысканное общество, когда до смерти надоедают таверны, школы и разгульные пирушки, когда хочется вернуться домой и пройти под деревьями, которые посадил твой дед. Пусть в глубине души я и не ессей, но я человек.

— Я знаю.

— Ты не знаешь.

— Если бы я только мог дать тебе то, в чем ты нуждаешься.

— И что же это, по-твоему?

— Подставить плечо, — сказал я. — Обнять. Доброта — все, что тебе нужно. Если б я мог это сделать прямо сейчас.

Мои слова поразили Иасона. Слова вертелись у него на языке, но он не проронил ни звука. Он повернулся в одну сторону, в другую, потом снова ко мне.

— О, лучше тебе этого не делать, — прошептал он, прищурив глаза. — Нас обоих закидают камнями, как этих мальчиков.

Он отошел к стене двора.

— В такую зиму, — заметил я, — очень даже возможно.

— Ты глупец и простофиля!

Он шептал из темноты, и я заговорил в его сторону.

— Ты ведь знаешь Писание лучше своего дяди?

Я смотрел на неясную фигуру на фоне шпалеры.

В глазах Иасона отражались всполохи света.

— Какое это имеет отношение к тебе, ко мне и ко всему этому? — спросил он.

— Подумай сам. «Будь добр к страннику в своей земле, ибо ты сам некогда был странником в земле Египетской, и ты знаешь, что значит быть странником…» Так ответь мне, как мы должны относиться к странникам в самих себе?

Дверь дома отворилась, и Иасон замер на фоне шпалеры, дрожа от страха.

Это оказался всего лишь Иаков.

— Что с тобой такое сегодня? — сказал он Иасону. — Почему ты бродишь повсюду в этой льняной одежде? Что случилось? У тебя такой вид, будто с головой у тебя не все в порядке!

Сердце у меня сжалось.

Иасон презрительно засопел.

— Ничего такого не случилось, с чем можно было бы обратиться к плотнику, — огрызнулся он. — Это все, что я могу тебе сказать.

И он ушел вверх по холму.

Иаков издал негромкий смешок.

— Почему ты его терпишь, позволяешь заходить во двор и говорить речи, словно он на рыночной площади?

Я снова взялся за работу.

— Ты любишь его гораздо больше, чем хочешь показать, — ответил я Иакову.

— Я хочу с тобой поговорить, — сказал он.

— Извини, но не сейчас. Мне нужно закончить разметку. Я пообещал, что сам все сделаю, и отправил всех домой.

— Я знаю, что ты сделал. Думаешь, ты глава семейства?

— Нет, Иаков, я так не думаю.

Я продолжал работать.

— Я решил поговорить с тобой именно сейчас, — сказал он. — Сейчас, когда женщины уже улеглись и под ногами не путаются дети. Я пришел сюда, чтобы поговорить с тобой, и поговорить наедине.

Он зашагал вперед-назад перед досками, сложенными в ряд. Я укладывал их вплотную. Линии были ровные.

— Иаков, все спят. Я тоже почти сплю. Я хочу лечь.

Я старательно провел следующую линию. Довольно неплохо. Потянулся за последней доской, но остановился и потер руки. До сих пор я не замечал, что пальцы у меня закоченели от холода.

— Иешуа, — позвал Иаков тихо, — время пришло, ты не можешь больше уклоняться. Ты женишься. У тебя больше нет причин откладывать это.

Я поднял на него глаза.

— Я тебя не понимаю, Иаков.

— Неужели? И кроме того, где, в каком из пророчеств сказано, что ты не должен жениться?

Голос его охрип. Он говорил непривычно вкрадчиво.

— Кто объявил, что ты не должен взять себе жену?

Я снова опустил голову, стараясь все делать медленно, чтобы не раздражать его еще больше.

Провел последнюю линию. Оглядел доски. Медленно встал. Колени болели, и я наклонился, чтобы растереть сначала левое, затем правое.

Иаков стоял, скрестив руки и сдерживая гнев, совсем не похожий на Иасона с его излияниями. Но он был возмущен еще больше, и я изо всех старался делать вид, что не замечаю этого.

— Иаков, я никогда не женюсь, — сказал я. — Нам пора перестать ходить вокруг да около. Настало время положить этому конец раз и навсегда. Да, это беспокоит тебя… тебя одного.

Он протянул руку, как часто делал, крепко взял меня за предплечье, так что мне стало больно, и замер.

— Это беспокоит не только меня одного, — сказал он. — Ты истощил мое терпение.

— Я не хотел. Я устал.

— Ты устал? Ты?

Он вспыхнул. Из-за яркого света фонаря вокруг его глаз залегли тени.

— Мужчины и женщины нашего дома уже собирались по этому поводу, — сказал он. — Все они говорят, что тебе пора жениться, и я говорю, что ты женишься.

— Только не твой отец, — сказал я. — Не говори, что твой отец высказался за это. И не моя мать, потому что я знаю, что она не могла. И если все собирались, то только потому, что ты заставил их собраться. И — да, я устал, Иаков, и хочу пойти в дом. Я очень устал.

Я высвободился как можно вежливее, взял фонарь и пошел к конюшне. Все здесь уже было сделано: животные накормлены, пол чисто выметен. Упряжь висела на крючках. Воздух был теплым оттого, что тут были животные. Мне здесь нравилось. Я задержался, чтобы согреться.

Вышел обратно во двор. Иаков уже задул фонарь и стоял в темноте, чтобы пойти в дом за мной следом.

Вся семья уже легла. Только Иосиф оставался у жаровни, но и он спал. Лицо его было гладким и молодым во сне. Мне нравились лица стариков, их восковая чистота и то, как под кожей проступают кости. Нравились ясно различимые контуры глаз под веками.

Когда я присел рядом с жаровней и стал греть руки, вошла мама и встала рядом с Иаковом.

— Мама, только не ты, — сказал я.

Иаков заметался, как всегда.

— Упрямец, гордец, — бормотал он себе под нос.

— Нет, сынок, — сказала мне мама. — Но ты должен кое-что узнать.

— Тогда расскажи мне, мама.

Как приятно было греть руки и смотреть, как светится огонь под толстым слоем серых углей.

— Иаков, прошу тебя, оставь нас, — попросила она.

Мгновение Иаков колебался, но все же почтительно кивнул, склонил голову в знак уважения и вышел. Только с моей матерью он вел себя так, безукоризненно учтиво. Жену он часто доводил до белого каления.

Мама села рядом.

— Так странно, — начала она. — Ты знаешь нашу Авигею, знаешь, что такое Назарет и что родичи приходили свататься к ней из Сепфориса и даже из самого Иерусалима.

Я ничего не сказал. Я внезапно ощутил изматывающую боль и пытался понять, где она. Болело в груди, в животе, в глазах. В душе.

— Иешуа, — шепотом позвала мама. — Сама девушка хочет тебя.

Боль.

— Она слишком скромна, чтобы прийти с подобной просьбой ко мне, — шепотом продолжала мама. — Она говорила со Старой Брурией, и с Есфирью, и с Саломеей. Она говорила с Маленькой Саломеей. Иешуа, мне кажется, ее отец сказал бы «да».

Боль как будто стала невыносимой. Я смотрел на угли не отрываясь. Я не смотрел на маму. Она не должна этого знать.

— Сын мой, я знаю тебя, как никто другой, — сказала мама. — Когда Авигея рядом, ты сгораешь от любви.

Я не мог отвечать. Я не владел собственным голосом. Я не владел собственным сердцем. Я замер. А потом все-таки заставил свой голос звучать ровно и тихо.

— Мама, — сказал я, — эта любовь пойдет со мной туда, куда я должен идти, но Авигея со мной не пойдет. Со мной не пойдут ни жена, ни ребенок. Мама, нам с тобой не надо было никогда говорить об этом. Но если сейчас мы должны говорить, что ж, тогда знай: ничего не изменится.

Она кивнула, как и должна была кивнуть. Поцеловала меня в щеку. Я снова стал греться у огня, и она взяла мою правую руку и стала растирать ее своей маленькой теплой ладонью.

Мне показалось, сердце вот-вот остановится.

Она отпустила мою руку.

«Авигея. Все еще хуже, чем во сне. Нет образа, который можно прогнать. Есть все, что я знаю о ней и знал всегда. Авигея. Это больше, чем может вынести человек».

И снова я заставил свой голос звучать ровно и тихо. Я говорил мягко, как будто не знал тревоги.