Рассказы - Натаниель Готорн

Илбрагим, сам того не ведая, был отличным физиономистом, и при иных обстоятельствах это бы его отвратило от попытки подружиться с мальчиком. Наружность последнего сразу же, при первом на него взгляде, производила неблагоприятное впечатление, хотя требовалось некоторое внимание, чтобы понять, что причиной тому было очень легкое искривление рта и неправильная ломаная линия почти сходящихся бровей. Возможно, что аналогичным этим пустячным недостаткам было и почти неприметное искривление суставов и выдающаяся вперед грудь; одним словом, тело его было достаточно соразмерно, но очень непропорционально при рассмотрении каждой части его в отдельности. Нрав у этого мальчика был угрюмый и скрытный, и деревенский учитель налепил на него ярлык тупицы; впрочем, в дальнейшем он проявил вместе с честолюбием и очень незаурядную одаренность. Но, каковы бы ни были его телесные или нравственные недостатки, Илбрагим всем сердцем полюбил его и прилепился к нему душой с того самого момента, как раненого мальчика принесли к ним в коттедж. Преследуемый ребенок, казалось, сравнивал свою судьбу с судьбой пострадавшего и как будто делал вывод, что даже совершенно разные несчастья создали некую родственную связь между ними. Пища, отдых и свежий воздух, который Илбрагим обожал, — все было им забыто; он постоянно сидел у изголовья чужого мальчика и с ревнивой ласковостью следил за тем, чтобы все заботы, проявляемые в отношении его, шли бы через него. Когда мальчик начал поправляться, Илбрагим стал придумывать подходящие для выздоравливающего игры или развлекал его при помощи особого дара, сообщенного ему, возможно, еще на его языческой родине, самим воздухом, которым он там дышал. Дар этот заключался в неисчерпаемой способности импровизировать фантастические приключения. Рассказы его были, конечно, нелепы, бестолковы и бессвязны; но любопытно, что в них всегда проявлялась некая жилка трогательной человечности, которую можно было наблюдать в каждом сюжете и которая напоминала родное и милое лицо, окруженное дикими и чудовищными образами. Слушатель с большим вниманием следил за этим занимательным вымыслом, нет-нет да прерывая его короткими замечаниями по поводу того или иного эпизода и обнаруживая при этом несвойственную его возрасту проницательность, к которой примешивалась, однако, известная доля моральной неустойчивости, что сильно оскорбляло присущее Илбрагиму благородство. Впрочем, ничто не могло остановить рост его привязанности к пришельцу, и надо сказать, судя по многим признакам, она встречала и ответное чувство со стороны той скрытной и упрямой натуры, на которую любовь эта расточалась.

В конце концов родители мальчика увезли его, чтобы довершить у себя дома его лечение.

Илбрагим не навещал своего нового друга после его отъезда. Но он постоянно с беспокойством расспрашивал о нем и узнал таким образом, когда именно тот должен вновь появиться среди своих товарищей. В ясный солнечный день соседские дети собрались в маленькой лесистой роще за молитвенным домом, и вместе с ними был и опирающийся на палку выздоравливающий.

Беззаботные голоса двух десятков ребят звонко перемешивались под деревьями, словно солнечные лучи, ставшие звуками. Слыша их, взрослые обитатели этого мрачного, унылого мира, поражались, почему жизнь, начавшись так радостно, влачится далее столь тоскливо. Впрочем, и в сердце своем и в разуме они могли прочесть ответ, и он гласил, что детство счастливо потому, что оно невинно. Но случилось так, что неожиданно некто со стороны примкнул к этому невинно-чистому сообществу. Это был Илбрагим, который подошел к детям с выражением трогательной доверчивости на своем светлом, открытом личике, как будто бы, выказав любовь к одному из них, он уже теперь не должен был опасаться отпора со стороны всей компании. Их веселые крики умолки, едва они его заметили, и, стоя неподвижно, они перешептывались друг с другом, пока он к ним приближался. Но затем, как будто в них внезапно вселился дьявольский дух безудержного фанатизма их отцов, они с пронзительным визгом набросились на несчастное квакерское дитя. В одно мгновение он оказался в центре целого выводка злобных мальчишек, которые принялись избивать его палками, швырять в него камнями и вообще проявлять разрушительные инстинкты, гораздо более отвратительные у детей, чем даже кровожадность у взрослого человека.

В это время больной мальчик, стоя в стороне от свалки, взывал к нему громким голосом: «Не бойся, Илбрагим, иди сюда и держись за мою руку!» Его несчастный друг попытался последовать его призыву. Следя с холодной усмешкой, как жертва приближается к нему, бесчестный маленький негодяй замахнулся палкой и ударил Илбрагима по лицу с такой силой, что кровь хлынула ручьем. Руки бедного ребенка были подняты над головой, чтобы защитить ее от ударов. Но теперь он их сразу опустил. Его гонители опрокинули его на землю и стали топтать ногами и таскать за длинные белокурые кудри, так что Илбрагим мог вот-вот и впрямь превратиться в одного из тех мучеников, которые входили окровавленными в царствие небесное. Впрочем, на шум поспешил кое-кто из соседей, взявших на себя нелегкий труд вызволить маленького еретика и доставить его к двери дома Пирсонов. Жестокими были телесные повреждения, нанесенные Илбрагиму, однако длительный и заботливый уход поставил его на ноги; гораздо серьезнее был вред, нанесенный его впечатлительной душе, хотя он и не был столь явен. Симптомы этого поражения были преимущественно негативного характера и могли быть обнаружены лишь теми, кто его раньше знал. Отныне походка его сделалась медлительной и спокойной, у него не было больше внезапных вспышек резвости, которые прежде свидетельствовали об избытке жизнерадостности. Лицо его стало угрюмее, и отличавшая его прежде постоянная смена выражений, похожая на пляску солнечных лучей на зыби вод, исчезла, как бы заслоненная нависшей над ним тучей. Случайные, быстротечные события в гораздо меньшей степени занимали его теперь, и, как выяснилось, ему стало гораздо труднее понимать новые для него явления, чем в прошлые счастливые времена. Посторонний наблюдатель, который бы стал судить о нем на основании всех этих обстоятельств, сказал бы, вероятно, что умственная отсталость ребенка состоит в резком противоречии с тем, что можно было бы вывести из выражения его лица. Но вся тайна заключалась тут в направлении, которое приняли мысли Илбрагима: они сосредоточились на внутренней его жизни, тогда как им гораздо естественнее было бы отзываться на внешние события. Попытка Дороти вернуть ему прежнюю веселость привела лишь к тому, что он внезапно проявил свое горе самым бурным образом: он разразился отчаянными рыданиями, убежал и спрятался, ибо внутри у него все так наболело, что даже самое ласковое прикосновение жгло его, как огонь. Иногда по ночам слышно было, как он кричал (вероятно, во сне): «Мама! Мама!» — как будто ее место, занятое чужим человеком, пока Илбрагим был счастлив, теперь, в час его большого горя, не должно было быть замещено никем. Возможно, что среди многих несчастных, тяготящихся пребыванием на этой земле, не было ни одного, кто бы сочетал в себе так разительно невинность и страдание, как это убитое горем дитя, так рано ставшее жертвой своего ангельского характера.

В то время как нрав Илбрагима претерпевал столь печальные изменения, иная перемена, начавшаяся несколько ранее и иного свойства, полностью завершилась в характере его приемного отца. Эпизод, с которого начинается наш рассказ, застал Пирсона в состоянии религиозного безразличия и в то же время в душевной тревоге, мечтающего об иной, более пылкой вере, чем та, которую он исповедовал. Первым следствием его расположения к Илбрагиму явилось более мягкое отношение и даже растущая симпатия ко всей секте, к которой принадлежал мальчик. Но к этому присоединялось (может быть, потому, что он не был уверен в себе) очень самоуверенное и подчеркнутое осуждение как их догматов, так и сумасбродных действий. Однако, по мере того как он думал и размышлял (а он неустанно возвращался в мыслях к этому предмету), безрассудство их учения казалось ему менее очевидным, а те частности в нем, которые его особенно возмущали, приобретали иное значение или переставали его раздражать. Неустанная работа, происходившая в его мозгу, как будто продолжалась и во время сна, так как то, что возбуждало его сомнения, когда он ложился спать, зачастую утром, когда он возвращался к этим мыслям, рисовалось уже истиной и подкреплялось каким-либо забытым доказательством. Но в то время как он таким образом сближался с фанатиками, его презрение к ним отнюдь не уменьшалось, а презрение к самому себе росло с неудержимой силой. Ему, в частности, казалось, что на каждом знакомом лице он читает усмешку, а в каждом обращенном к нему слове слышит презрительный укор. Таково было его умонастроение в тот момент, когда с Илбрагимом случилось несчастье; вызванное этим событием душевное состояние довершило ту перемену, которая в нем впервые зародилась, когда он нашел ребенка.