Письма Георгия Адамовича Ирине Одоевцевой (1958-1965) - Георгий Адамович

21/VII-1962

Дорогая Madame, прибыл в Ниццу после долгих и суетных блужданий по заграницам. В Мюнхене у Бахраха [175] тщетно ждал обещанного «скрипта» о Тэффи [176]. Почему Вы его не прислали, – или, если прислали, то уже поздно, после моего отъезда оттуда? Бахрах настроен благожелательно, но одно дело — разговор личный, другое – когда он предоставлен сам себе и, comme on le dit [177], в ус не дует. Знаете Вы его так же, как и я. Кстати, он очень одобрил тему о Тэффи, п<отому> что это связано с датой ее смерти и, значит, актуально. Но о другом – ничего определенного не знает и не говорит: все зависит от Вас и от присланных Вами статеек.

Зато Лида Червинская [178] сказала нечто определенное. Она заведует «женской страничкой» и раз в неделю должна составлять нечто, касающееся женских интересов, в частности о Париже. Она должна быть в Париже в октябре и хочет с Вами поговорить о сотрудничестве. Pourq<u>oi pas?[179] В смысле напряжения мозгов это легче, чем о Сартре [180], а деньги те же. У нее что-то делала Ваша подруга Вега[181], но, кажется, исчезла.

Как Вы живете и вообще как все? Напишите, пожалуйста. Вот померла наша бедная «корова»[182], Вы, верно, читали. Я как раз хочу написать о нем для Мюнхена, т. е. не о его философии, а как о типе французского интеллектуального jeune homme'a [183].

Как протекают Ваши успехи в вихре Ганьиеского света [184]? Целую ручки и штучки и желаю de tout coeur[185] всего, что можно. В казино хожу только в приглядку, да и то с опаской, ибо ежели просажу то, что есть, надеяться больше не на что.

Ваш Г.А.

Если хотите Лиде предварительно написать, то ее адрес: Elisabethstrasse 40 Munchen. Я думаю, что это было бы полезно, она – человек понимающий, и гордости с ней разводить не стоит, более что я о Вас с ней говорил. М<ожет> б<ыть> – до личной встречи с ней Вы могли бы что-нибудь для нее писать.

25

Nice

12 авг<уста>1962

Chere petite Madame

«Звезды, звезды» с тоской – это Блок, и, представьте, даже «Ночные часы» («И звезды рассказывают, все рассказывают звезды»)[186].

Кузмину Блок говорил не совсем то, что я Вам написал. Было это в «Доме Искусства», на вечере Кузмина. Блок сказал ему, что «мне – или нам? – страшно, что эпоха сделает вам больно». Т<о> есть: Вы – не для таких времен. Вы нежная мимоза, а время страшное и жестокое. Voila, a peu pres [187] . Я на вечере этом не был, но знаю по рассказам - и где-то эта речь Блока напечатана[188]. М<ожет> б<ыть>, Вы были? Это, вероятно, 1919 год, когда я был в Новоржеве [189].

А вообще о Кузмине я, конечно, помню много, но все расплывчатое – а частью и неудобопечатаемое. Последнее, что я от него слышал, было: «Жорженька, вы дурак» – когда я, подвыпив, стал ему публично говорить, что не верю, будто А.Радлова [190] ему нравится. И конечно был дураком: ведь он ее превозносил потому, что она его подкармливала. Но я обиделся – и ушел из-за стола, где было много народу.[191]

Стихов я его не люблю, но кое-что очень хорошо («Я тихо от тебя иду…»[192]).

А в смысле Вами ценимой точности люблю:

Быть может, это не любовь,Но так похоже на блаженство.[193]

Cela vaut [194] — почти — Тютчева. А насчет ангела и смокинга — не помню.

Лисицкая [195] , Вас заинтриговавшая, — сплошное, по-моему, подражание Ахматовой. Дурак-Струве уверяет, что это — Мандельштам[196]. Нет, это гораздо жиже, и очень подражательно, хотя не без приятности.

Вот – литература. А остальное что же? Вы, Madame, очень обольщаетесь, если полагаете, что я «всегда влюблен» и живу в эмпиреях. Было, было, но прошло. И кажется, совсем. Rien a faire [197], пора, мой друг, пора [198], – и желаю Вам до этого не дойти. Когда Вы едете в Люшончик [199]? Здесь должен появиться Jean Perin[200], и хотя это уже никак не эмпиреи, я рад, хотя он и с супругой. Конечно, без супруги бы лучше. Пишите, Madame, творите и живите, как Вам природа велела: т. е. радуясь и веселясь. Это, м<ожет> б<ыть>, глупости, но не «на все 100%». Ибо что-то такое природа Вам велела. До свидания. Желаю всего, что можно и, правда, de tout coeur (или остатками coeur'a).

Ваш Г.А.

26

Nice 4,

av. Emilia

chez Мmе Heyligers

28 авг<уста> 1962

Ma chere petite Madame

Представьте себе, Ваше письмо меня огорчило. Хоть я и «великая сушь», как сказал Жорж, глядя на мой барометр (что, кстати, не совсем верно: на 49% верно, а на 51% – нет). Что это такое? «Моя ненужность – следовательно бездарность», «позор погубленной жизни», «звезды, тоска»! Madame, «ни один человек не достоин похвалы, всякий достоин жалости»[201], и у всех, кто не дубина, apres un certain age [202] является чувство, что все было не то и не так. Ибо «так», т. е. как надо, не бывает. Но Вам эти звезды с тоской не годятся, да и не подходят. Правда, не портите себе жизни, вспорхните и улыбнитесь. «Сами все знаем, молчи»[203], но Вы обладаете светом, которым и светитесь, а что рядом старухи и сумасшедший Петр Александрович, что же делать. C'est secondaire [204] . Надеюсь, что эта меланхолия прошла и Вы опять, как пташка с умом Наполеона. И не огорчайтесь из-за каких-то Рафальских! Между прочим, я его статьи не читал, т. к. мое «Н<овое> Р<усское> Слово» приходит на имя Кантора (по его просьбе), а он сейчас где-то в Швейцарии и ничего не пересылает. Прегельша (и Вы) пишете об «антисемитизме» [205]. Очевидно, это очень завуалировано, если столь семитское гнездо статейку напечатало. Но если есть антисемитизм, это, пожалуй, на пользу: они сообразят и возмутятся. Хотя в «Н<овом> Р<усском> С<лове>» можно напечатать все, даже, что Вейнбаум – дурак: они все принимают. Ал<ександр>Абрамович <Поляков> очень потрясен, вероятно, т. к. умерла Ел<ена> Ник<олаевна> Штром [206], его «Ляля», которую он обожал всю жизнь. Вы, верно, ее знали. Совсем она молодая и на редкость милая. Вдруг заболела голова, и через полчаса умерла. «…И наша Ляля-машинистка, не машинистка, а пти-фур» (Аминадо[207]). Все мы под Богом ходим. Madame, я вернусь – если буду жив – в Париж числа 15-16-го. Т. к. Вы уезжаете 23<-го> в Люшон, то оставьте вечера между 15-20<-м> свободными, а я Вам предложу, когда приеду, день для дружеского обеда. Антандю [208]? Насчет Эренбурга [209] Вы совсем правы. Я тоже его всячески отвергал, а теперь чувствую к нему симпатию. И стихи совсем не плохие, т. е. не как стихи, а как чувства. А Попович с Николаевым [210] мне надоели так, что я даже из-за них возненавидел радио. Чуть откроешь: «Popovitch… etc.»! Ну, вот – это пока все. Целую Вас без великой суши и желаю, чего можно. Замуж бы Вас надо выдать, но нет на примете соответствующего миллионера. Рулетка моя кончена: по одной из Ваших версий – «победа над собой». Больше не хожу, билет разорван.