Письма Георгия Адамовича Ирине Одоевцевой (1958-1965) - Георгий Адамович

До свидания, Madame cherie. Пишите мне об ушах, как и что. Ввиду кражи я вдвойне дурак, что ушел из Манчестера [149]. Не миновать мне быть пенсионером, а душа моя ищет забытья, роскоши и страсти.

Ваш Г.А.

20

4, av. Emilia

с/о Heyligers

Nice

13 авг<уста> 1961

Chere petite amie Madame

Я Вам не отвечал исключительно потому, что в Вашем прошлом письме было сказано: «Пишите мне в Люшон». А куда в Люшон и когда в Люшон, неизвестно[150]. Письмо я сохраню в виде оправдательного документа. Но вы, как вижу, еще в Париже. Ухо Ваше мне непонятно, хоть и огорчительно очень. Так как это произошло внезапно, то, вероятно, это именно воспаление, а не нечто «органическое». И что такое Люшон? Зачем, если это оксидон [151]? Что доктора – идиоты, я знаю давно. Пойдите от двух знаменитостей к третьей, он Вам скажет совсем другое – et ainsi de suite [152]. По-моему, у Вас Ѕ – от слабости и нервности, хотя, конечно, не все от этого. Mais le terrain a ete propice a n'importe quelle petite misere [153] . Мне очень понравилось, что в числе разных версий о моей краже, была и такая, что «м<ожет> б<ыть>, все выдумал». В виде Brigitte Bardot [154], чтобы обо мне говорили, или чтобы откуда-нибудь вытянуть деньги? Первая вероятнее, т. к. денег я ниоткуда не тянул, а справился в Ницце, хотя не без труда. Смоленский [155] , по Вашим словам, умирает. Действительно? Мне это говорили уже не раз, но при его болезни это более или менее неизбежно. А вот Конюс [156] – неожиданность, у нее был цветущий вид еще зимой, и она была не старая совсем. Ах, Madame, «иных уж нет, а те…» [157], – и это для меня всегда как две чашки весов, из коих одна («моя») все опускается ниже, а на другой почти никого и не остается. Мизантропии Вашей я, однако, не разделяю и очень советую, даже прошу, убеждаю, от нее избавиться. Конечно – и «бревно», и «подлецы» [158], и т. д., но многое зависит от того, с чем мы к людям идем, а главное – «если питать орган недовольства, он вырастет, окрепнет и отравит нам жизнь». (Что-то такое, очень верное, говорил Гете Мюллеру [159] , т. е. что надо всякое недовольство душить и давить в корне.) Вот, философия, – но это, правда, верно, и надо это помнить не для бревен и подлецов, а для самих себя.

Я провожу время серо, отчасти из-за скудости средств. Но Ваши 5 т<ысяч> (от Альперина) вышлю по Вашему первому требованию, если Вам надо, и постараюсь еще найти какого-нибудь мецената. (Кстати, тут есть Столкинд[160], мил<л>иардер, который встретил меня на утро моего грабежа и весьма участливо сказал: «Если Вам нужна 1000 фр<анков>, я к Вашим услугам»!) Ваши стихи в Н<овом> Ж<урнале> очень оценил[161], правда, и сверх-дуру Берберову начал читать и бросил, – хотя стоило бы о ней написать серьезно, в ответ на весь ее профессорский вздор [162] .

До свидания, bien chere amie. Когда Люшон и как Люшон (в смысле денег)? Представьте, несмотря на финансовую ночь и неизвестность, я трепыхаю как птичка от радости, что осенью не должен ехать в Манчестер. Пишите об ухе и вообще. Даже с ламентациями, за которые Вы просите «простить», будто я грубая свинья, не понимающая одинокого женского сердца.

Ваш Г.А.

21

<конец ноября – начало декабря 1961>

Bal. 52-92

Дорогая Madame

Мне сейчас звонил Вырубов: «Одоевцева больна, не будет, а я приготовил фиалки и чай!» Даже голос был взволнованный. Он немножко сумасшедший: в последний раз говорил «ну, что я могу сделать? ну, как мне эта история неприятна!» – а теперь опять, как при первом моем разговоре с ним, – tout feu et flamme [163] . Пойди, разбери! Во всяком случае позвоните ему, когда поправитесь, раз он для Вас готовит фиалки.

Но что с Вами? Просто «не в себе», или правда больны?

Вот я болен. Сижу в черных очках, и от глаза болит голова конечно, я выхожу, но без удовольствия. А докторша назначила мне рандеву на 12 декабря, раньше занята!

Засим, до свиданьица.

Следующая наша встреча, com me convenu [164], с обедом.

Позвоните, дабы условиться. Когда Терапиано напишет об Оцупе? О Смоленском написал, а Оцуп имеет приоритет (по-моему всяческий, хотя Вы, кажется, не согласны) [165] .

Ваш Г.А.

22

Nice

4, avenue Emilia

chez M. Heyligers

10 февр<аля> 1962

Дорогой друг Madame

Я прочел «На берегах Невы» [166] с удовольствием, вниманием и вся­кими другими чувствами того же рода. «Продолжайте, mademoi­selle!»[167] Правда очень хорошо, Гумилев особенно. И о Ваших чувствах при лицезрении Ахматовой тоже. Я думаю, что Ваша книга – ежели книга будет! – останется надолго, как памятник и свидетельство среды, эпохи, правда, чуть-чуть сумасшедшей. Но это от Вас не зависит, в те годы все чуть-чуть сошли с ума, и мы с Вами в том числе.

Одно только замечание, мелкое, и разрешите старому стилисту к этому придраться. Не пишите «сумею», «смогу». В особенности – «сумею». У Вас, конечно, это употреблено логически-приемлемо: не сумею сказать (можно и не уметь сказать). Но теперь говорят: «я не сумею Вам завтра позвонить», и это ужасная Одесса. «Смогу» тоже скверно. Всегда можно повернуть фразу так, чтобы обойтись без этих прелестей.

Как живется Вам, как можется? [168] Мои дела сильно хуже, mais on garde bon espoir [169] . «Ницца – рай», как сказал Гоголь [170], и это верно. Но одной погодой человек жить не может.

До свидания, cherie. Желаю успеха на вечере Жоржа [171]. И вообще, т е. не только на вечере.

Ваш Г.А.

23

<18 июня 1962 года>[172] Понедельник

Madame cherie

Невозможно в четверг: во-первых, будет забастовка, а во-вторых – доклад Зубова[173] у масонов, а я обещал ему быть и совсем забыл.

Предлагаю в субботу, т. е. 23-го, и не Covention [174], ибо я не уверен, что тот ресторан существует, a metro Cadet, где рядом «Сима». Кстати, Вам это и удобнее. Буду Вас ждать у кассы (надеюсь, она там одна!) в 7 Ѕ ч<асов> вечера.

Молчание – согласие.

Ваш Г.А.

24

Nice

4, av. Emilia

chez Mme Heyligers

21/VII-1962

Дорогая Madame, прибыл в Ниццу после долгих и суетных блужданий по заграницам. В Мюнхене у Бахраха [175] тщетно ждал обещанного «скрипта» о Тэффи [176]. Почему Вы его не прислали, – или, если прислали, то уже поздно, после моего отъезда оттуда? Бахрах настроен благожелательно, но одно дело — разговор личный, другое – когда он предоставлен сам себе и, comme on le dit [177], в ус не дует. Знаете Вы его так же, как и я. Кстати, он очень одобрил тему о Тэффи, п<отому> что это связано с датой ее смерти и, значит, актуально. Но о другом – ничего определенного не знает и не говорит: все зависит от Вас и от присланных Вами статеек.