Сошествие во Ад - Чарльз Уильямс

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Тело разнорабочего обнаружили утром, торопливо освидетельствовали и предали останки несчастного земле. С подобными телами поселок не желал иметь ничего общего. Реакцией на происшествие было молчание, и молчание вполне успешное. Лоуренс Уэнтворт, поселившись в доме, ничего не знал об этом трагическом случае, и, естественно, не подозревал, что его спальня — и есть та самая комната, конечно, вполне завершенная теперь, со стенами, крышей и полом, и что под окном у подножия лестницы время от времени появляется мертвый человек и лезет вверх, к стропилам. Вернее, оба они не догадывались о существовании друг друга.

Военный историк Уэнтворт по сравнению с коллегами имел одно неоспоримое преимущество: он знал, что такое война не понаслышке. Он безупречно отслужил при армейском штабе отчасти благодаря везению, отчасти — дисциплинированному уму. Хотя должность он занимал невысокую, но и ему случалось приводить в движение огромные массы людей, посылать вперед, возвращать обратно. Он не выигрывал сражений, но неизменно участвовал в разработке планов операций. Он всегда знал, куда следует двинуть силы, какую поставить перед ними задачу, и мог объяснить, почему они должны идти именно туда и делать именно то. Он научился воспринимать мир через диаграммы, и оказалось, что мир вполне описывается этими нехитрыми построениями. А поскольку такой взгляд присущ доброй половине всех военачальников, Уэнтворт научился понимать техническую сторону и великих военных кампаний прошлого. Для него не составляло секрета, что и как делали Цезарь или Наполеон, но, в отличие от них, он только видел, а не предвидел. У него никогда не было ни друзей, ни любимых женщин; он никогда не бывал «влюблен» — ни в кого и ни во что.

Однако — или, наоборот, благодаря этому — такая жизнь вполне его устраивала. Карьеру его можно было считать успешной отчасти благодаря Фортуне, которая возносит или губит благополучие генералов, отчасти благодаря собственной инстинктивной тактической осторожности. Правда, с тех пор, как он перебрался в Баттл-Хилл, спокойное течение его жизни несколько поколебалось. Уэнтворту недавно перевалило за пятьдесят, и его тело вдруг стало замечать, как стремительно сокращается отпущенное ему время жизни и как излишне осторожен он был в прошлом. В больших, темных, широко расставленных глазах военного историка поселилось беспокойство. А еще ему стали сниться сны. Незримая жизнь Баттл-Хилл давила на сознание здешних обитателей, делая любые зыбкие проявления иного резче и отчетливее.

Один сон был маленький и совсем незначимый, как сказала бы миссис Парри; вовсе не из породы вещих снов, скорее — предчувствие чего-то надвигающегося. Сон был довольно прост, но он повторялся. Уэнтворту снилось, что он спускается вниз по веревке; он ничего больше не делал, только спускался. Веревка была белая, такая белая, словно светилась в подземном мраке, и она уходила куда-то ввысь, бесконечно далеко. Невозможно было различить, где или к чему она прикреплена, однако по ее натяжению можно было понять, что закреплены оба ее конца. Он совсем не скользил; просто спускался по узлам, которые ощущал руками и ногами, но никогда не видел глазами. Спуск был каким-то странным, потому что движение никак не воспринималось, и вместе с тем он знал, что опускается ближе и ближе к концу веревки. Иногда он всматривался вниз, но видел только белую полосу, уходящую в черную пропасть. Он не чувствовал страха; спускался — если действительно спускался — уверенно, и бесконечное черное ничто вокруг не страшило его. Падения он тоже не боялся. Его не беспокоило и окончание пути — судя по ощущениям, никакое чудовище не поджидало его внизу. Однако каждый раз, проснувшись, он ощущал легкий неприятный привкус, словно побывал у дантиста. Он вспоминал, что хотел прекратить спуск, но почему-то не мог. Миллион ярдов или лет веревки тянулись над ним; и миллион лет или ярдов ждали его внизу. А может, не миллион, а сотня, или десяток, или всего-то два-три ярда. Может, это вообще не он спускался, а веревка поднималась — их окружало вечное безмолвие и чернота ночи, в которой видны были только он да тонкий белый шнур.

Люди склонны пренебрежительно относиться к снам днем, однако по ночам те же люди оказываются полностью во власти снов. Всю жизнь сны доставляли Уэнтворту удовольствие; он чувствовал себя в них художником, творцом. Он взял себе за правило думать перед сном о приятных вещах: иногда — о знакомых, чаще — об отзывах на свою последнюю книгу, или о своем устойчивом финансовом положении, или о том, как дальше строить новую книгу, или о том, как изменился бы мир, если бы Цезарь нанял балеарских пращников во время войны в Галлии. Иногда во снах эти фантазии приносили причудливые плоды — и вот уже Цезарь подписывает чек, чтобы оплатить занятия Уэнтворта в Лондонской библиотеке, а балеарские наемники учатся у него обращению с пращой. Как правило, кончалось все одинаково: в дверь стучала экономка или на смену одному сну приходил другой.

Для беспокойных снов были две причины, если не считать уже упоминавшейся сущности Баттл-Хилл и бродящего временами возле дома привидения. Одна из них носила профессиональный характер, а другую он скрывал даже от самого себя. Первая звалась Астон Моффатт; а вторая — Адела Хант. Астон Моффатт был его коллегой, военным историком, возможно, единственным в целом свете, достойным внимания Уэнтворта. Они вели долгую и сложную дискуссию по поводу последних столкновений в Войнах Роз, некогда гремевших как раз на месте нынешнего Баттл-Хилл. Сам по себе вопрос этот не имел особого значения ни для кого, кроме оппонентов, а суть его сводилась к тому, подошла ли кавалерия Эдуарда Плантагенета через реку на рассвете или через луга ближе к полудню. Астон Моффатт, успевший вплотную приблизиться к семидесятилетию, наслаждался игрой интеллекта, тщательно обосновывая собственную точку зрения. Он был чистым ученым — святая душа, готовая, если понадобится, пожертвовать репутацией, состоянием, самой жизнью ради того, чтобы уточнить один-единственный факт, касающийся конницы Плантагенета. Он давно определился в этой жизни.

Уэнтворт пребывал в том непростом возрасте, когда цена дел человека и его собственная цена начинают заметно расходиться. С тщательно скрываемой досадой он писал оппоненту пространные письма, подбирал доказательства, изо всех сил прикрываясь научной непредвзятостью. Он ни за что не признался бы даже самому себе, что тонкости конного рейда занимают его не больше, чем послеобеденная сигара.

Что касается Аделы — он вполне понимал, сколь важна для него Адела, равно как и хорошая сигара, — но пока не знал, чем он согласен поступиться ради нее, или, точнее, как включить ее в свою привычную жизнь. Если от итогов спора с Астоном Моффаттом зависела научная самооценка Уэнтворта, то с Аделой Хант был связан страх надвигающейся старости.