В мире гость - Пер Лагерквист

Бабушка уже убрала посуду и присела на стул, чтоб спокойно послушать. Все сидели не шевелясь. Молнии били в окна, и наконец полил дождь, он хлестал по стеклам, гром гремел не переставая, гроза разбушевалась вовсю.

Андерс не находил себе места, бродил по комнате, скорчась присаживался к ткацкому станку, переходил к столу, потом в угол, к кровати, ведь всюду могла угодить молния. Остальные тихо слушали. Андерс не спускал с дедушки глаз. Морщинистое лицо было спокойно, лоб почти гладкий, но на щеки и у рта легли глубокие борозды - отметины долгой жизни. Дедушка и правда когда-то давно, но, уже войдя в возраст, пожил безоглядно и буйно и себя не жалел, но про это в семье не говорили, и Андерсу ничего о том не было известно. Но в юности своей и позже, стариком, он жил всегда в страхе божьем и по всей строгости веры.

Гроза прошла, уходила все дальше. Дедушка читал. Бабушка слушала, сцепив пальцы, неотрывно глядя на него.

Дождь перестал, только еще шумели деревья. Часы на стене пробили девять раз. Тогда дедушка захлопнул библию и поднял глаза.

- Аминь во имя отца нашего небесного. Аминь.

Андерс встал со стула. Пора в постель. Дядя пожелал всем спокойной ночи и пошел к себе, наверх. Мальчик остался с дедом и бабушкой, старыми-старыми старичками. Как странно - ложиться вместе с ними спать. Они разделись, Андерсу пришлось помочь Деду снять брюки с негнущихся ног. Старик упал на колени подле своей постели и громко прочел вечернюю молитву, поднялся с бабушкиной помощью, и оба улеглись, покрывшись шкурой, несмотря на летнюю пору.

Андерс живо разделся и скользнул в расстеленную для него постель. В огромной кровати оставалось еще много места, одеяло давило на грудь и налезало на лицо.

Он широко открытыми глазами смотрел в темноту, силясь уснуть. Темно повсюду: в саду, у реки, на полях, а темней всего тут, а он лежит один со стариками. Он вслушался - ничего не слышно. Видно, спят. Не слышно и кленов, ни шороха, ничего. Но тише всего тут. Только сердце у него колотится.

Он думал про дедушку и бабушку. До чего же они старые. От старости они совсем сморщились. И запах у них старый. Все здесь так пахнет. Солома в постели, чехлы на перинах. Овечья шерсть, грудой сваленная на ткацком станке. Широкие стертые доски пола с черными щербинами. Сажа в открытой печи. Земля, облепившая деревянные башмаки в сенях. Все пахнет старым. Все тут старое, старое.

Нет, никак ему не заснуть. Сердце так и бухает. Трудно дышать, одеяло давит на грудь. Как тут жарко...

Тсс... Нет, ничего не слышно.

Почему их совсем не слышно? Что же они не дышат? Сам-то он вон как сопит...

Что-то их правда не слышно. Все тихо. Ни звука.

Неужели не дышат?

Умерли? Наверное, умерли! Ведь они же такие старые, в любую секунду могут умереть. Наверное, они умерли!

Надо встать. В темноте. Они умерли!

Он встает, пробирается по полу к их кровати.

Вытягивает руку... щупает дедушку... морщинистую шею... раскрытый рот...

Нет, оба спокойно и мирно спят.

Он прокрался обратно к своей постели. Усталость одолела его, и он заснул. Иногда беспокойно ворочался, тяжко вздыхал. Ему приснилось, что повсюду темно: в саду, в полях, в лесу, на станции, у папы с мамой повсюду. И тьма стала большой черной могилой, и там лежат вместе мертвецы и те, кто еще жив. А наверху, в пылающем небе, громовой голос читает непонятные слова о живых и мертвых.

* * *

Однажды осенью двенадцатилетний Андерс отправился к своему камню. Камень этот лежал в лесу. Дул ветер и падал дождь, скупо, по-осеннему. Он держался полотна, так было ближе всего к лесу. День стоял хмурый. На станции Андерс увидел отца, тот ходил от вагона к вагону и что-то записывал, спина у него сутулилась и вымокла на дожде. Андерс прошел за вагонами, чтоб отец его не заметил, а то бы непременно стал выспрашивать, куда это он собрался в такую погоду. Вот с ним, по ту сторону вагона, поравнялись отцовские шаги. Сам же Андерс старался ступать совсем неслышно.

Он в общем-то и не собирался сегодня туда. Так как-то само собою получилось. А то бы он и не вспомнил, у него были совсем другие планы. И погода сперва стояла хорошая, а в хорошую погоду к камню он не ходил. Ну а попозже все так одно к одному, он и надумал.

Дождь лил, но Андерс не ускорял шагов. Он брел сосредоточенно, невесело, сунув руки в карманы уже тесной ему курточки с медными блестящими пуговицами. Паровоз менял путь и на ходу обдал Андерса теплом.

Да, утро начиналось ясное, хоть и сырое. Встал Андерс рано, уже в шесть, потому что приехал поезд с матросами, пятьдесят парней везли к пристани. Им полагалось выпить тут кофе, и возле ресторана для них накрыли длинные столы на козлах. Они горланили, орали, набивая рот булочками, кофе дымился, и все прохладное утро пропиталось кофейным запахом. Потом они помахали мальчишке в оконце наверху, по всей видимости, очень довольные стоянкой. И, понюхав табаку, снова забрались в вагоны.

Знать бы с вечера, можно бы и не ложиться и все как следует разглядеть. Потом он еще немного поспал и потом пошел в школу. На большой перемене он доучивал уроки и бегал в лавку за керосином для мамы. И ни о каком камне думать не думал. Он и всегда-то о нем вовсе не думал, а после вдруг накатывало. Погода испортилась, закрапал дождь. После школы он еще помогал Густаву таскать садовые стулья из кафе в парке, их убирали на год, до лета, складывали в сарае и запирали. Потом Андерс пошел домой, у кухонной двери постоял и послушал, там тихо разговаривали о чем-то мать и Сигне, не иначе как о том, что он болен и долго не проживет. У него, правда, ничего не болело, но год назад он уже что-то такое однажды подслушал. Потом он уселся у окна и смотрел, как поезда разъезжаются под дождем. И тут-то он понял, что ему необходимо сегодня пойти к камню. Сегодня туда идти трудно. Так значит именно сегодня.

И вот он уже у депо в конце вокзала. Паровоз набирал УГОЛЬ, жарко дохнул на проходящего Андерса. А дальше полотно пошло по открытому месту, порывами налетал ветер, свистя, завывая. И хлестал дождь. Андерс вобрал голову поглубже в плечи и ежился, когда особенно надсаживался ветер. Ух, ну и погодка. И пускай! Даже лучше! Ведь идя туда, он приносит жертву, так пускай же и чувствуется, что это жертва.

А шушукались они, может, вовсе и не о нем? Тогда о чем же? Ему не раз случалось ошибиться: когда ему чудилось, будто они шепчутся, они просто сидели рядом и молчали. Но сегодня он точно различил их голоса. Зачем же они понижают голоса, если не о том говорят, что он скоро умрет. Иначе бы громко говорили.

Ветер бушевал над полями, небо тяжко надвинулось, снизилось. В лесу, за деревьями, стало тише, только лило. Капли стекали с коры и падали в мох и чернику, елки низко свесили ветви и не могли поднять, так набрякли они от воды. Андерс, спускаясь с насыпи, все видел очень подробно. На телефонных проводах тоже висели капли, а сами провода бежали совсем в другую сторону, к городу. Он зашагал по шпалам. Просмоленные, они не впитывали влагу, и она пупырышками блестела на них.

Потом он сошел с полотна, спустился с насыпи и углубился в лес. Когда он раздвигал кусты, его обдавало дождем. Хоть еще и не смерклось, тут было сегодня совсем темно. Между двух кочек лежал, всего на несколько дюймов поднимаясь из травы, плоский камень. В камне этом не было ничего примечательного. Странно казалось только то, что камень лежит в таком странном месте, один-одинешенек на мшистой топи. Андерс осторожно огляделся, посмотрел в сторону полотна, хотя ясно было, что никто оттуда появиться не может. А потом он стал на колени подле камня и начал молиться.

Тишина была мертвая, только падали капли. Андерс не нарушал тишины, он молился совсем тихо. Но лицо у него разгорелось. Чуть подальше начиналась плоская поляна и посреди нее росла увечная, кривая сосна повыше человеческого роста. На эту-то сосну неотрывно смотрел Андерс, хоть она никакого отношения не имела к его молитве. Молился он, конечно, не ей. Нет, он молился тому же самому богу, какому всегда молились и все его домашние. Только тут, на этом месте, бог делался его собственным, он его чувствовал, почему - он и сам не мог бы объяснить. Не то чтобы ему когда приходило желание помолиться на лоне природы. От таких соображений он был далек. И все же. Дома у него просто не выходило ничего из молитв, ничего не получалось, не получалась та убежденность, та сила, которая одна только и дает надежду быть услышанным. Чтобы тебя услышали, многое нужно. По тому же самому не было смысла приходить сюда в ясную погоду, когда одно удовольствие прогуляться. Он и не приходил. Да, все так непонятно, так запутано, и отчего это вдруг ни с того ни с сего накатывало желание идти сюда, и мучило, пока он ему не подчинялся, И еще непременно, чтобы трудно идти, иначе ничего не получалось.

У него были свои заботы. Свой тесный мир нерушимых предписаний и представлений. Он ходил словно ощупью среди бела дня, пробирался и падал. Что уж тут поделаешь? Так оно было.