Смерть на Параде Победы - Андрей Кузнецов

— Считаю целесообразным просить вас, товарищ Сталин, не принимать личного участия в параде! — выпалил Берия и замер в ожидании реакции вождя.

Реакция могла быть разной, очень разной, но он никак не мог ожидать того, что Сталин начнет смеяться и даже ладонью на него укажет, так, как это делают в Грузии, когда хотят сказать: «Эй, люди, посмотрите на этого чудака!»

— Не принимать, говоришь? — спросил, отсмеявшись, Сталин. — Отсидеться здесь, а потом посмотреть кинохронику? Разве я, как Верховный Главнокомандующий, не заслужил чести увидеть наш парад победителей? Ты не заболел, Лаврентий? Не переутомился? Может, тебе стоит в Крым съездить, отдохнуть хотя бы пару недель, а?

Берия стоял навытяжку и молчал.

— Не слышу ответа, Лаврентий, — Сталин начал расхаживать по кабинету. — Понимаю так, что тебе нечего ответить. Тогда слушай, что я скажу. Хорошо еще, что ты не предложил отложить парад на месяц-другой. Это уже ни в какие ворота не полезло бы. Люди готовятся, люди ждут, а мы им скажем: «Извините, товарищи, в связи с тем, что наши доблестные органы не успели переловить всех вражеских недобитков, парад откладывается». Смешно? Подожди, не возражай! Я помню, что ты предложил не отменять парад, а провести его без меня. И как мы это объясним народу? Солдатам как объясним? Они пройдут по Красной площади и не увидят своего Главнокомандующего? Что они подумают? Что мне неинтересно? Что я занят более важными делами? Что я заболел?

Сталин раздраженно пыхнул трубкой.

— Я думал об этом, товарищ Сталин, — воспользовавшись паузой, быстро сказал Берия. — У нас есть актеры, например Гольдштаб или Геловани, коммунисты, надежные люди…

— В этом кабинете, Лаврентий, шутить не принято! — повысил голос Сталин. — Шутить надо за столом, в перерывах между тостами. Я буду на параде независимо от того, сколько диверсантов вы успеете поймать. Это не обсуждается! Хочешь сказать что-то еще?

— Нет, товарищ Сталин! — ответил Берия, понимая, что возражать бесполезно. — Разрешите идти?

— Не разрешаю, — строго сказал Сталин. — Поедем на Ближнюю дачу, покушаем, там меня Жуков с Новиковым [12]и Артемьевым [13]ждут, заодно и о подготовке к параду поговорим.

5

Указание пришло откуда-то сверху и было оно конкретным до предела — искать в Марьиной Роще бандитов, совершивших второго июня нападение на инкассаторов Управления полевых учреждений Госбанка. Ну и по всей Москве тоже искать, не на одной Марьиной Роще белый свет клином сошелся.

— Захваченный налетчик оказался немецким диверсантом, товарищи, — сказал на совещании в понедельник начальник отдела. — И успел, пока был жив, сообщить, что банда обретается где-то в Марьиной Роще. Мог и соврать, но все же есть приказ прочесать Марьину Рощу и прилегающие к ней районы частым гребнем.

— А в тех прилегающих районах вся Москва с пригородами, — проворчал заместитель начальника майор Гришин, желчный, въедливый, вечно чем-то недовольный.

Алтунин помнил его другим — таким же въедливым, но более веселым и дружелюбным. Душой компании Гришина нельзя было назвать, но и молоко в его присутствии не скисало от уныния. Но в мае сорок первого Гришина бросила жена, которую он очень любил, причем бросила некрасиво. Сначала долго изменяла ему, потом, видимо, желая оправдать измену, начала устраивать громкие выяснения отношений, которые были слышны на всех пяти этажах милицейского общежития на Пневой, и в конце концов ушла к летчику Рудковскому, герою Халхин-Гола, красавцу и бабнику. С тех пор Гришин и изменился. Замкнулся в себе и с каждым годом мрачнел все больше. Урки боялись Гришина, как огня, потому что знали — ни сострадания, ни снисхождения, ни вхождения в положение от него ждать не стоит, и надеяться на то, что он что-то упустит-проглядит, тоже нельзя, не тот человек. Алтунин уважал Гришина за профессионализм, справедливое отношение к людям и честность, но недолюбливал за чрезмерную категоричность в суждениях. Гришин признавал только два цвета — белый и черный, других цветов, каких-либо полутонов для него не существовало. Украл, значит, — вор. Но воры разные бывают. Один по глупости будку чистильщика обуви подломит, соблазнившись на мелочь, а другой ящиками с продсклада консервы крадет. Нельзя же всех на один аршин мерить, однобокая тогда получается справедливость, неполная какая-то…

— Мы как называемся? — усмехнулся начальник отдела и сам же ответил на свой вопрос: — Московский уголовный розыск. Стало быть, по всей Москве нам искать и положено. Кто желает сузить территорию, может присмотреть себе райотдел и подать заявление о переводе.

Желающих не нашлось. Разве можно сравнивать работу в райотделе с работой в МУРе? Престиж, романтика и все такое прочее, вплоть до перспектив.

После собрания Алтунин задержался на минуту.

— Что-то меня Левкович из НТО беспокоит, Алексей Дмитриевич, — сказал он, смущаясь от того, что приходится вот в таком ракурсе обсуждать своего товарища, сотрудника, пусть даже и не оперативника, а эксперта. — Какой-то подозрительный интерес у него к делу Шехтмана. Каждый день с вопросами пристает, хотя сам никакого отношения к этому делу не имеет.

— Чем мотивирует?

— Знакомством. Зубы лечил у убитого.

— Может, так оно и есть? — предположил начальник.

— У него какой-то очень интересный интерес, — скаламбурил, сам того не заметив, Алтунин. — Очень выраженный, детализированный… Нашли уже какую зацепку? А соседи ничего интересного не рассказали? А что в поликлинике говорят? А известно ли мне, что Шехтман раньше в другой поликлинике работал, возле Курского вокзала? Вы меньше этим убийством интересуетесь, чем Левкович.

— Это упрек? — с усмешкой спросил начальник.

— Это факт, наводящий на размышления, — ответил Алтунин, не принимая шутки. — Я не первый день в органах и не страдаю чрезмерной подозрительностью, но интерес Левковича кажется мне подозрительным. А если вспомнить, кем оказался Шехтман и что он был убит накануне своего ареста, то…

— Предполагаешь, что Левкович — информатор бандитов? — нахмурился начальник. — А не очень ли ты хватил? Я Левковича не первый год знаю и никогда ничего такого за ним не замечал. С чего бы ему в бандитские информаторы подаваться?

— Сам не знаю, потому и советуюсь, — честно ответил Алтунин. — И доказательств у меня нет, одни подозрения. Но подозрения такие, от которых не получается отмахнуться. Может, раньше случая не было, может, соблазн какой появился, женщина, например, а может, просто я — дурак контуженный.

— Дураки мне в отделе ни к чему, — покачал головой начальник. — Дураков у нас принято в ОРУД сплавлять, но тебе вроде как пока туда рано. Голова-то как, все болит?

После того, как Алтунина контузило взрывной волной, у него часто болела голова. Длинными приступами, которые не брали ни анальгин, ни водка, только от свежего воздуха становилось немного легче. Врачи разводили руками и обещали, что со временем боли уменьшатся, но точных сроков не называли. И при каждом приступе, в качестве дополнительной нагрузки, возникало у Алтунина чувство неловкости. Снаряд разорвался рядом с «виллисом» начальника дивизионного СМЕРШа, в котором ехали сам начальник, майор Попельков, начштаба полка Сафиуллин, Алтунин и попельковский водитель Максим. Трое погибли, Алтунин остался жив, и было ему неловко перед погибшими, особенно перед Сафиуллиным, у которого остались в Казани жена и четыре дочери, за свою везучесть. Непонятно чего, а стеснялся, как будто струсил или предал.

— Побаливает иногда, — небрежно ответил Алтунин, не уточняя, — что «иногда» — это через день, а то и по нескольку дней кряду. — Так что же с Левковичем делать?

— Попробуй добиться какой-то конкретики, — после небольшой паузы ответил начальник. — Спроси его в лоб, послушай, что ответит. Я пока на основании того, что ты мне рассказал, ни выводов сделать не могу, ни совета дать. Или ты думаешь, что я его сюда приглашу, кулаком по столу стукну и он мне так, с ходу, всю правду выложит, потому что я — начальник отдела по борьбе с бандитизмом?

— Я просто хотел посоветоваться, — повторил Алтунин, вставая. — Голова пухнет от мыслей, хочется посоветоваться, а с кем по такому деликатному вопросу посоветуешься? Не к Сальникову же идти…

Секретаря парткома подполковника Сальникова в управлении не любили за карьеризм, равнодушие, склонность к демагогии и высокомерие. Некоторые даже высказывали эту нелюбовь открыто, на что Сальников без всякого смущения отвечал: «Я вам не червонец, чтобы всем нравиться!» и сразу же интересовался: «Что, принципиальность моя поперек души встала?»