Доля ангелов - А. Веста

Начало сорок первого года сошло на нас лавиной успеха, цветов, шоколадных бонбоньерок и плюшевых медведей. Подобными безделушками публика задаривала любимых теноров и танцовщиков.

14 июня 1941 года Кинга пригласили в Кремль. В этот теплый субботний вечер мы должны были дать представление перед „кремлевской деревней“, семьями наркомов, живущих в общежитии Московского Кремля.

Я всюду сопровождал Вольфа. Во время сеансов Вольф погружал меня в гипнотический сон, и я служил ему медиумом. Я был тем самым знаменитым Мальчиком-Книгой, безмолвным и всезнающим, о котором так много писали перед войной. В состоянии глубокого транса я угадывал имена и даты рождения, находил спрятанные вещи, читал крупные буквы и простые изображения в запечатанных белых конвертах и писал ответы на мысленные вопросы.

Хотя до Кремля было рукой подать, всего лишь перейти через реку и немного прогуляться по набережной, за нами был прислан зловеще-черный „Паккард“.

„А Медоро? Давай и его возьмем!“ — Наш стриженый „под льва“ королевский пудель, вывалив розовый язык, умильно заглядывал в глаза Вольфа.

— Нет, — покачал головой учитель, — сегодня мы возьмем другого помощника.

Он с улыбкой подбросил в руке свою трость с набалдашником в виде змеиной головы. Вольф немного прихрамывал, и эта старомодная трость всегда была при нем.

Светлой шелковой лентой струилась под мостом Москва-река. Посреди Садового кольца вместо разделительной полосы торчали огромные высохшие дубы и покосившиеся особнячки обреченно смотрели пустыми глазницами. Портреты Сталина в рамках из электрических лампочек украшали здания. В парке Горького бравурно играл духовой оркестр. Теплый ветер с Ленинских гор доносил облако цветущей сирени. В этот вечер, должно быть, один лишь Вольф был мрачен и задумчив. Он горбился в просторной машине, узловатые пальцы застыли на ручке трости, глаза его были полузакрыты, губы шептали одну из его странных молитв-заклинаний.

Изнутри Кремль показался мне обычной улицей, только светлой и пустой. Мы поднялись на второй этаж Потешного дворца. „Останься здесь“, — беззвучно приказал Вольф. Он оставил мне свой черный „испанский“ берет и полированную трость. Я огляделся, надеясь увидеть что-нибудь особенное. Но вокруг было тихо и сонно: диваны и кресла в зале были забраны белыми чехлами, по углам чахли пальмы в кадках. Багровое солнце уже зацепилось краем за крыши Замоскворечья.

За окном парила алая рубиновая звезда. Я верил, что в каждой звезде живет принц Рубинового Камня. По вечерам он зажигает над Москвой алые маяки. Эти рубиновые звезды рассыпают порошок коммунизма на все четыре стороны света. Если его крупинка залетит на Луну или в Америку, то уже на следующую ночь и Америка, и Луна станут советскими. А пока недремлющие часовые Кремля на рассвете объезжают город на медных крылатых драконах. У часовых холодные, настороженные глаза и острый слух, а чуют они не хуже Медоро, поэтому на самом деле у них головы черных псов, хотя этого никто не замечает.

Едва за учителем закрылась дверь, я надел берет и, постукивая тростью о паркет, обошел комнату, осмотрел шкафы и пальмы, полюбовался дымами Замоскворечья и принялся играть с тростью, удерживая ее на кончике указательного пальца. На зеркальном паркете я поскользнулся, но успел подхватить трость. Нос змея легонько стукнул по полу. Голова в резных чешуйках откинулась на шарнирах, и на пол выкатился перстень с крупным красным камнем.

Я успел подхватить его, до боли уколов ладонь острием кристалла. На камне осталась капля моей крови. Разжав кулак, я осмотрел перстень. Вокруг крупного алого камня вилась золотая свастика. Я знал, что это фашистский знак, и вид этих угловатых щупалец внушил мне неясный страх. На поверхности перстня были прочеканены мелкие змеиные чешуйки: змей, вцепившийся в собственный хвост, нес на своей спине камень и свастику. Внутри камня полыхнуло пламя, в огненных протуберанцах мелькнуло женское лицо с внезапно распахнувшимися глазами. Я до боли сжал перстень в кулаке, судорожно оглядываясь по сторонам. Через мгновенье все вокруг окрасилось красным, словно я смотрел на мир сквозь тонкое рубиновое стекло. В следующий миг я зажмурился от рези в глазах.

Лишь много лет спустя, я узнал древнее пророчество: если перстень Бога Войны обагрит кровь невинного ребенка, дух-разрушитель выйдет из плена…»

Я выронил рукопись Тайбеле, с трудом сохраняя спокойствие, словно кто-то в эту минуту мог видеть меня со стороны. Этот бессонный соглядатай, кажется, зовется совестью. Нарочито медленно я открыл багажное отделение и, едва владея руками, достал трость. Одеревеневшими пальцами надавил на нос «искусителя», щелкнул посильнее — тайник раскрылся.

Я перевернул трость: в подставленную ладонь упал тяжелый предмет, обернутый бурой от времени хлопковой ватой. Все еще не веря своим глазам, я развернул и ощупал перстень, взвесил его на ладони. Вот оно, чудо, которого я исподволь ждал всю жизнь! Поезд со скрежетом затормозил на станции, свет в купе погас. В слабом луче, пробивающемся сквозь жалюзи, камень мерцал алыми искрами. Повинуясь первому сумасбродному желанию, я надел перстень на безымянный палец правой руки, словно заключая мистический брак с пустотой, и благоговейно погладил рукопись, наивно полагая, что чудеса и драгоценности равномерно распределены по всей ее длине.

«…Перстень обжигал мой сжатый кулак. Высокие, выкрашенные белой краской двери распахнулась, я едва успел спрятать за спиной раскрытую трость. На пороге вился алый дым, он вытекал из курительной трубки. Сквозь клубы дыма я видел узкие, как у рассерженной рыси, глаза. Они были налиты кровью и в них плавали черные раскаленные угли. Багряные всполохи играли сквозь кожу. Это был могущественный и одинокий Дракон. Башни и зубцы Кремля были его зачарованным замком. Окруженный рубиновыми звездами, он творил одному ему известное заклятье, охраняя свое грозное царство.

— Это ты шумел? — с акцентом спросил Дракон.

От страха я едва не обмочил штаны, но успел спрятать перстень за спиной.

Из-за покатого плеча Дракона выглянул бледный Вольф:

— Это мой воспитанник, Мальчик-Книга.

— Не надо бояться товарища Сталина, он друг, — с улыбкой произнес багряный Дракон, и тут я узнал его.

Оцепенение и страх сменились восторгом. „Товарищ Сталин — лучший друг советских детей!“ Это он, осыпанный цветами, держал на руках маленькую узбечку Мамлакат, девочку-хлопкороба… Я видел самого Сталина!

— Он не говорит, товарищ Сталин.

— Глухонемой?

— Нет, его обследовал профессор Залкин, голосовые связки в порядке, это нервное. Но вас он хорошо знает, ваш портрет он нес Первого Мая!

На демонстрации Первого Мая я, действительно, нес маленькую фотографию вождя, обвитую лентами и колосьями.

Вождь усмехнулся и положил мне на темя тяжелую руку:

— Ты любишь сказки?

Я кивнул.

— Вам выпишут контрамарки на все спектакли Большого театра, — Сталин повернулся к Вольфу: — Вы иностранец, и вам должно быть интересно русское классическое искусство. Ленского поет Козловский. Советую посмотреть „Лебединое озеро“, там танцует Лепешинская.

Сталин усмехнулся, словно вспомнил полет стройных ног танцовщицы, пыхнул трубкой, зажатой в коротковатой левой руке, и, разглядывая меня, спросил:

— Сколько тебе лет? Десять?

Я кивнул. От горького дыма щипало в носу, в глазах скопились слезы.

— Значит, ты уже пионер. А каждый пионер должен уметь хранить тайну.

Я судорожно отдал Сталину пионерский салют.

„Как он догадался, что я знаю его тайну? Родной…“ Глотая слезы, я присягал ему в любви и беззаветной верности. Вольф казался мне слабым и жалким, я кожей чуял его липкий страх и холодный пот, стекающий между лопаток. Дверь в кабинет Сталина бесшумно закрылась.

А вдруг Вольф тайный шпион, недаром он прячет свастику от самого Сталина? Я должен был как можно скорее разрешить все сомнения.

Я огляделся. В зале было тихо и сонно. Алый бархатный свет лежал на низком письменном столе, на золотистых корешках старых книг. Я захлопнул трость, прокрался к дверям, встал на колени и приник к скважине, не соображая, чем рискую в эту минуту.

Шторы в кабинете Сталина были плотно задернуты. На столе тлела зеленая лампа, и бледное лицо Вольфа тонуло в тени. Сталин сидел за столом. Я жадно разглядывал его крепко посаженную голову, его знакомое до последних черточек солнечное лицо, дальнозоркий прищур мудрых, усталых глаз, отмечая новое: щербинки на носу и щеках, сивый цвет густых усов, низкий морщинистый лоб и короткую шею. Он сильно сутулился. Чирканье спички, покашливанье, дыханье казались небесным громом. Он заговорил, и я с обожанием и страхом слушал его, с одинаковым наслаждением вбирая долгие паузы и глуховатый, гортанный голос.