Общественная психология в романе - Василий Авсеенко

Это очень похоже на бред сумасшедшего, но и сумасшедшие в фантастических построениях своей мысли отправляются от известных данных, которые они принимают за положительные. Петр Степанович тоже наблюдает данные; он чувствует, что в воздухе носится нечто чадное, пьяное, какая-то беспринципность, какой-то «беспорядок умов». Он находит, что время близится, что почва достаточно подготовлена. В шутку, подсмеиваясь над легковерием «знаменитого писателя» Кармазинова, создавшего себе, из своего прекрасного далека, фантастическое представление о положении дел в России, Петр Степанович уверяет его, что все кончится к Покрову; но, подсмеиваясь над Кармазиновым, он и сам наполовину верит своей шутке.

«Знаете ли (говорит он Ставрогину), что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут, да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их Богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников, сплошь наши. Прокурор, трепещущий и в суде, что он недостаточно либерален, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают. С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью, везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский; неслыханный… Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: „двести розог, или тащи ведро“. О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали!»

Мы заранее отклоняем всякое обвинение в преднамеренной группировке психологических и общественных наблюдений, какими богат роман г. Достоевского; мы не делаем никаких аналогий и обобщений и остерегаемся всяких посылок к нашему времени и к нашему современному положению. Вопрос о злокачественности и распространенности в нашем обществе психической болезни, наблюдаемой в романе, стоит совершенно в стороне от целей настоящей статьи. Существование болезни, естественно, предполагает существование общих причин, из которых она возникает, и среды, в которой она вербует свои жертвы; но среда хотя и несет ответственность за выделяемые ею болезненные анормальности, еще не должна считаться зараженною. Тем не менее связь между отдельными явлениями и общими признаками времени непременно существует, и в этом, конечно, смысле следует понимать все те обобщения, какие читатель найдет в романе г. Достоевского.

Мы указали в начале нашей статьи самое крупное, самое существенное из таких обобщений. «Видите, это точь-в-точь как наша Россия, – говорит в заключение романа старый, умирающий, невинный бес Степан Трофимович. – Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, – это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!»

Верно ли это? Действительно ли тот психологический недуг, который с таким мастерством анализировал автор в лице многочисленных героев его романа, представляет преобладающий недуг нашего времени и нашего общества? Действительно ли эти и не другие бесы живут в нашем общественном стаде?

Мы видели, что действие романа происходит в особой среде, в особом мире, снабженном многими специфическими признаками, – мир, который мы назвали подпольем нашей интеллигенции. Мы преднамеренно отделили этот мир от совокупности всей нашей общественности, потому что в той же степени он уединен от нее и в действительной жизни. Что же мы нашли в этой среде? Болезнь раздраженной, но не развитой мысли, доходящая до беспутства, до сатурналий, состояние умственной и нравственной придавленности под бременем непосильной идеи, болезненная и страстная работа мозга, отравленного непомерным тщеславием, фанатизм мысли. Люди живут, мыслят и действуют как бы вне условий времени и общества, сосредоточенные в себе и в фантастических построениях своего воспаленного мозга. Шатов не может сбросить с себя уз подпольного существования только потому, что вне подполья не видит для себя никакого места; Кириллов жертвует жизнью для того, чтобы оправдать придавившую его философскую идею; Ставрогин поражен физиологическим недугом, сладострастною жаждой преступления и мучительства; Шигалев расходует жизнь на сочинение системы, которая «сильнее и смелее Фурье». Если мы вспомним, что огромная масса современного общества отличается замечательным равнодушием к идее, что практические, материальные интересы приобретают над ним все большую и большую власть, то и этого будет достаточно, чтоб убедиться в невозможности всякой прямой посылки от «бесов» г. Достоевского к современному обществу en-gros, в опасности всяких положительных выводов и обобщений.

Автор как бы сам чувствует, что обобщение тех исключительных явлений, которые он наблюдает в своем романе, не даст верного представления о нравственной болезни нашего поколения. Он проводит вокруг действующих лиц своего романа несколько твердых черт, которыми как бы установляется известная связь их с современною общественностью в широком значении этого слова. Сконцентрированный воздух подполья как бы проникает в разреженные верхние слои атмосферы, в которых автор дает почувствовать присутствие кое-каких общих элементов беспринципности и беспорядка. Состояние этой верхней атмосферы особенно ясно отразилось на большом публичном празднике в пользу гувернанток, предшествующем заключительной катастрофе, которою развязываются все затронутые романом отношения и столкновения. Беспорядочный сброд «разных людишек», взявший мало-помалу в губернском обществе верх над более серьезными его элементами и направляемый опытною в интригах рукою Петра Степановича, производит нелепый скандал с целью усилить в обществе тот милый «беспорядок умов», которому так рады коноводы подполья. Это преобладание «разных людишек» над обществом, легкость, с которою они забирают в свои руки заправление всяким общественным начинанием, вовсе не случайное явление, но один из тех признаков, которыми характеризуется наше беспринципное время и наша рыхлая, лишенная упругости сопротивления, общественная среда.

На этом пункте роман «Бесы» очень близко соприкасается с последними произведениями г. Писемского, которым мы посвятили нашу предыдущую статью («Практический нигилизм» – «Русский Вестник», июль). Оба писателя изобразили нам две различные стороны того умственного и нравственного брожения, которое воцарилось в нашем обществе как результат известного движения шестидесятых годов. Мы видели темное подполье, с «последними корчами под свалившимся и наполовину придавившим камнем», и широкую арену практической жизни, усвоившую из нигилистической доктрины то, что наиболее оказалось с руки материальным стяжаниям и житейской беспринципности. Как ни далеко разошлись между собою, по-видимому, эти течения, оба писателя согласно указывают их точку отправления. «Век без идеалов, без чаяний, без надежд», – говорит г. Писемский в заключительных строках комедии «Ваал». «Не надо науки, не надо образованности, не надо высших способностей!» – восклицает Петр Степанович в романе «Бесы». И там, и здесь отсутствие идеалов, ненависть к идеалам, протест против духовного неравенства, протест ординарных умов против более развитых организаций – вот исходный пункт брожения, грозящего обществу общим понижением интеллектуального и нравственного уровня. Действительно, под видимыми успехами того материального прогресса, которым так кичатся ординарные, средние умы, наше время таит в себе симптомы внутреннего упадка. Наиболее опасным из этих симптомов следует почитать то, что самое понимание положения вещей все более и более утрачивается, что теряется сознание различия между материальными результатами цивилизации и внутреннею, движущею ее силою. Недавно нам случилось прочесть в одной газете описание безобразного явления в Египте, порожденного варварством и религиозным фанатизмом; статейка оканчивалась словами: «И это совершается в стране, где существуют железные дороги и телеграфы!» Ни газетчику, ни редакции, очевидно, и в голову не пришло усомниться, действительно ли железные дороги и телеграфы представляют нечто такое, что исключает варварство и фанатизм. Средним умам нашего времени кажется, что достаточно послать в страну обер-кондукторов и телеграфистов, чтобы пересадить в нее целиком европейскую старую, историческую, культурную цивилизацию. Внешний, материальный факт, механический результат творящего и цивилизующего духа сплошь и рядом принимается за самый дух; прогресс материальный, так сказать мануфактурный – за духовное развитие; не только идеалы, но и элементарные принципы теряют свой кредит, утрачивается уверенность в их обязательности. «В Европе, – замечает г. Достоевский устами „знаменитого писателя“ Кармазинова, – в Европе царство каменное, там еще есть на чем опереться. Сколько я вижу и сколько судить могу, – продолжает он, – вся суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести. Мне нравится, что это так смело и безбоязненно выражено. Нет, в Европе еще этого не поймут, а у нас именно на это-то и набросятся. Русскому человеку честь одно только лишнее бремя. Да и всегда было бременем, во всю его историю. Открытым правом на бесчестье его скорей всего увлечь можно».